30 сентября 1973
Длинная желтоватая змея переползала дорогу под деревом баньяна. Он совершил долгую прогулку и возвращался назад, когда увидел змею. Он шёл за ней совсем близко, по обочине дороги; змея заглядывала в каждую ямку и совсем его не замечала, хотя он чуть ли не наступал на нее. Она была довольно толстая; в середине ее тела было большое утолщение. Крестьяне, возвращавшиеся домой, прекратили разговаривать и глядели; один из них сказал ему, что это кобра и что ему лучше быть осторожнее.
Кобра скрылась в норе, а он пошёл дальше. Намереваясь встретить кобру снова на том же месте, он вернулся туда на следующий день. Змеи там не было, но крестьяне поставили там неглубокий горшок молока, положили несколько ноготков, большой камень, посыпанный золой, и некоторые другие цветы. Это место стало священным, и каждый день тут будут свежие цветы; все жители кругом знали, что это место стало священным. Он вернулся на это место через несколько месяцев; тут было свежее молоко, свежие цветы, и камень был заново украшен. А баньян стал немного старше.
Храм возвышался над синим Средиземным морем; он был в руинах остались только мраморные колонны. Во время войны он был разрушен, но по-прежнему был священным храмом. Однажды вечером, когда мрамор был освещен золотыми лучами солнца, ты почувствовал атмосферу святости; ты был один, не было вокруг туристов с их нескончаемой болтовнёй. Колонны сияли чистым золотом, а море далеко внизу было ярко-синим. Там находилась статуя богини, охраняемая и содержащаяся под замком, её можно было видеть лишь в определённые часы, и она теряла красоту святости. Синее море пребывало неизменным.
Это был милый коттедж в сельской местности с газоном, за которым хорошо ухаживали, подстригали и пропалывали сорняки многие годы. Всё вокруг выглядело хорошо ухоженным, процветающим, радостным. За домом был небольшой огород; это было чудесное место с тихим ручьём, почти беззвучно струившимся поблизости. Дверь открыли и припёрли её статуей Будды, которую ногой подпихнули к двери. Хозяин совершенно не сознавал, что он делал; для него это был просто удобный предмет для удерживания двери. Интересно, обращался бы он так же со статуей, которую он глубоко чтил, будучи христианином? Вы отвергаете священные вещи другого, но бережно относитесь к своим; верования другого — это суеверия, но ваше собственное — разумно и истинно. Что же священно?
Он сказал, что нашёл это на взморье; это был отшлифованный морем кусок дерева в форме человеческой головы, кусок твёрдого дерева, которому эту форму придали морские волны, омывая его долгие годы. Он принёс его домой и поставил над камином; время от времени он взглядывал на этот предмет и восторгался тем, что сделал. Однажды он положил около этой деревянной головы цветы, а потом это стало случаться каждый день; ему было не по себе, если около неё не было свежих цветов, и постепенно этот кусок отшлифованного дерева приобрёл очень важное значение в его жизни. Он никому кроме себя не позволял дотрагиваться до этой вещи; другие люди могли осквернить её; сам же, прежде чем её коснуться, мыл руки. Эта деревянная голова стала для него святой, священной, и он единственный был её высочайшим служителем, её представителем; она говорила ему такие вещи, которых сам он никогда не знал. Его жизнь заполнилась этим, и он был, по его словам, несказанно счастлив.
Что есть священное? Не вещи, созданные умом, руками или морем. Символ никогда не является реальностью; слово «трава» — это не трава, которая растёт на лугу; слово «бог» не является богом. Слово никогда не содержит в себе целого, каким бы искусным ни было описание. Слово «священный» не имеет никакого значения само по себе; оно приобретает священность только в своем отношении к чему-то, что иллюзорно или реально. Реальное — это не слова, идущие от ума; реальность, истина, есть нечто такое, к чему мысль не может прикоснуться. Там, где есть воспринимающий, нет истины. Мыслящий и его мысль должны прийти к концу, чтобы истина была. Тогда то, что есть, является священным — тот древний мрамор в золоте солнечных лучей, та змея и тот крестьянин. Где нет любви, там нет ничего священного. Любовь целостна, и в ней нет никакого дробления, никакой фрагментации.
2 октября 1973
Сознание есть его содержание; содержание есть сознание. Всякое действие фрагментарно, когда содержание сознания раздроблено. Такая деятельность порождает конфликт, страдание и смятение; тогда неминуема печаль.
С высоты полёта можно было видеть зелёные поля, каждое отличалось от других формой, размером и цветом. Поток стремился к морю, а далеко за ним были горы, покрытые снегами. Всюду по земле были рассыпаны большие, всё разраставшиеся города, деревни; на холмах стояли замки, церкви и дома, а за ними тянулись огромные пустыни — бурые, золотые и белые. Потом снова синее море и пространства суши, покрытые густыми лесами. Земля была обильна и прекрасна.
Он был там, надеясь встретить тигра, и встретил. Крестьяне приходили сказать хозяину дома (где он гостил), что предыдущей ночью тигр загрыз молодую корову и непременно вернётся в ближайшую ночь к своей жертве. Хотели бы они его увидеть? На дереве будет сооружена площадка, и оттуда можно будет видеть крупного хищника, а кроме того они привяжут к дереву козу, чтобы быть уверенными, что тигр придёт. Он сказал, что не хотел бы видеть козу, растерзанную ради его удовольствия. Этим вопрос был исчерпан. Но вечером, когда солнце скрылось за бугристым холмом, его хозяин выразил желание поехать покататься, надеясь, что может представиться случай увидеть тигра, растерзавшего корову.
Они проехали по лесу несколько миль; стало совсем темно, и с включёнными фарами они повернули назад. На обратном пути они потеряли всякую надежду увидеть тигра. Но тут как
раз, делая крутой поворот, они оказались перед тигром, сидящим на задних лапах посреди дороги, огромным, полосатым, с глазами, сверкавшими в свете фар. Машина остановилась, и тигр, зарычав, пошел им навстречу.
Его рычание сотрясало машину; он был удивительно огромен, и его длинный хвост с чёрным кончиком медленно двигался из стороны в сторону. Зверь был раздражён. Окно машины было отрыто, и когда тигр, рыча, проходил мимо, он протянул руку, чтобы погладить этот громадный сгусток энергии леса, но хозяин быстро рванул назад его руку, объяснив позднее, что хищник мог оторвать её. Это было великолепное животное, полное величия и мощи.
Там, внизу, на земле существовали тираны, лишающие человека свободы; идеологи, формирующие ум человека; священники с их вековыми традициями и верой, превращающие человека в раба; политики с их бесконечными обещаниями, приносящие растление и рознь. Там, внизу, человек захвачен в сети бесконечного конфликта, печали и ярких огней удовольствия. Это всё так ужасающе бессмысленно — страдание, труд и сентенции философов. Смерть, несчастья и тяжкий труд, человек против человека.
Это сложное многообразие, все эти различные изменения в формах удовольствия и страдания представляют собой содержание человеческого сознания, которое сформировано и обусловлено взрастившей его культурой с её религиозным и экономическим давлением. В пределах такого сознания свобода невозможна; то, что принято считать свободой, в действительности является тюрьмой, ставшей до некоторой степени приемлемой для жизни благодаря техническому прогрессу. В этой тюрьме происходят войны, которые наука и прибыль делают всё более разрушительными. Свобода — не в смене тюрем, и не в какой-либо смене гуру, с их абсурдным авторитетом.
Авторитет не приносит разумного порядка. Напротив, он порождает беспорядок, и это та почва, на которой вырастает авторитет. Свобода не существует во фрагментах. Нефрагментированный, целостный ум пребывает в свободе. Он не знает, что он свободен; то, что известно, — в сфере времени, — прошлого, через настоящее переходящего в будущее. Всякое движение есть время, а время не является фактором свободы. Свобода выбора отрицает свободу, выбор существует лишь там, где смятение, неразбериха. Ясность восприятия, проникновения в суть — это свобода от страдания выбора. Абсолютный порядок — это свет свободы. Этот порядок — не дитя мысли, ибо вся деятельность мысли — это культивирование фрагментации. Любовь — не фрагмент мысли, наслаждения. Осознание этого — разумность. Любовь и разумность неразделимы, и из этого проистекает действие, которое не вызывает страдания. Порядок — основа такого действия.
3 октября 1973
Ранним утром в аэропорту было ещё довольно холодно; солнце едва начинало всходить. Все были тепло закутаны, а бедные носильщики дрожали от холода; в аэропорту стоял обычный шум, рёв взлетающих реактивных самолётов, громкая болтовня, слова прощания и взлёт. Самолёт был переполнен туристами, бизнесменами и другими пассажирами, направлявшимися в священный город, грязный и кишевший людьми. Вскоре обширная гряда Гималаев стала розоветь в лучах утреннего солнца; мы летели на юго-восток, и на протяжении сотен миль эти огромные горные пики, прекрасные и величественные, казалось, висели в воздухе. Пассажир, сидевший рядом, был погружён в чтение газеты; женщина по другую сторону прохода погрузилась в молитву, перебирая чётки; туристы громко разговаривали и фотографировали друг друга и далёкие горы; каждый был занят своими делами и не замечал ни это чудо земли с извивающейся священной рекой, ни таинственную красоту огромных вершин, которые становились розовыми.
В конце прохода между рядами сидел мужчина, которому оказывалось особое уважение; он был не молод, с лицом учёного, с быстрыми движениями и чисто одет. Интересно, сознавал ли он когда-нибудь подлинное великолепие этих гор? Вскоре он встал и подошёл к пассажиру, занимавшему место рядом (с Кришнамурти), и спросил, не согласится ли тот поменяться с ним местами. Он сел, представился и спросил, не мог ли бы он со мной побеседовать. По-английски он говорил запинаясь, тщательно выбирая слова, как человек, не достаточно хорошо владеющий этим языком; у него был чистый мягкий голос и приятные манеры. Сначала он сказал, что для него большая удача лететь со мной в одном самолёте и что он рад нашей беседе. "Конечно, я знал о вас с юности, а на днях слушал вашу последнюю беседУ. медитация и наблюдающий. Я учёный, пандит, практикующий свою собственную систему медитации и дисциплины". Горы отступали дальше к востоку, и под нами широко и приветливо извивалась река.
"Вы сказали, что наблюдающий есть наблюдаемое, медитирующий есть медитация, и что медитация имеет место только тогда, когда нет наблюдающего. Мне хотелось бы в этом разобраться. Для меня медитация до сих пор была контролем мысли, фиксацией ума на абсолюте".
— Тот, кто контролирует, есть контролируемое, не так ли? Мыслящий — это его мысли; без слов, образов, мыслей разве существует мыслящий? Переживающий есть то, что он переживает; без переживания нет переживающего. Контролирующий мысль создан мыслью; он является одним из фрагментов мысли, назовите его как вам угодно; внешний фактор, каким бы возвышенным он ни был, — это по-прежнему продукт мысли; деятельность мысли всегда внешняя и ведёт к фрагментации.
"Можно ли прожить жизнь без контроля? В нем суть дисциплины".
— Когда то, что контролирующий является контролируемым, осознается как безусловный факт, как истина, приходит совершенно иной вид энергии, который преобразует то, что есть. Контролирующий никогда не может изменить то, что есть; он может это контролировать, подавлять, видоизменять или убегать от этого прочь, но он никогда не может выйти за пределы и возвыситься над тем, что есть. Жизнь может и должна быть прожита без контроля. Контролируемая жизнь никогда не бывает разумной; она порождает нескончаемый конфликт, страдание и смятение.
"Это совершенно новая концепция".
— Если мне можно указать, это — не абстракция, не формулировка. Это только то, что есть. Печаль — не абстракция; из нее можно вывести умозаключение, создать концепцию, словесное построение, но это не будет тем, что есть, т. е. печалью. Идеологии не имеют реальности; существует только то, что есть. Оно никогда не может быть преобразовано, если наблюдающий отделяет себя от наблюдаемого.
"Является ли это вашим непосредственным опытом?"
— Было бы совершенно бесполезно и глупо сводить это просто к словесным структурам мысли; говорить о подобных вещах было бы лицемерием.
"Мне хотелось получить от вас разъяснение, что такое медитация, но теперь у нас нет времени, так как мы начинаем приземляться".
По прибытии нас встречали гирляндами, и зимнее небо было ярко-голубым.
4 октября 7973
Мальчиком он, бывало, сидел один под большим деревом вблизи пруда, в котором росли лотосы; они были розовые, от них шёл сильный аромат. Сидя в тени этого огромного дерева, он наблюдал за тонкими зелёными змейками и хамелеонами, лягушками и водяными змеями. Его брат с другими детьми обычно приходил, чтобы позвать его домой.[7 нажми] Это было приятное место — под деревом, с рекой и прудом. Казалось, было так много пространства, но это дерево создавало в нём своё собственное пространство. Всё нуждается в пространстве. Все эти птицы на телеграфных проводах, сидящие в тихий вечер с такими равными промежутками, создают пространство для неба.
Два брата вместе с другими сидели в комнате с картинами; вначале звучало пение на санскрите, а затем наступало полное молчание; это была вечерняя медитация. Младший брат обычно засыпал, переворачиваясь, и просыпался лишь тогда, когда другие поднимались, чтобы уйти. Комната было не слишком большая, и на её стенах были картины, изображающие то, что священно. В узких границах храма или церкви человек задаёт форму безбрежному движению пространства. Так происходит всюду; в мечети оно удерживается в изящном начертании слов. Любовь нуждается в громадном пространстве.
К этому пруду приползали змеи, и изредка приходили люди; каменные ступени вели вниз к воде, где росли лотосы. Пространство, которое создаёт мысль, измеримо и поэтому ограничено; культуры и религии — продукт мысли. Но ум наполнен мыслью и составлен из мысли; его сознание есть структура мысли, имеющая в себе мало пространства. А это пространство есть движение времени, отсюда — туда, от его центра — в направлении к внешним границам сознания, узкого или расширяющегося. Пространство, создаваемое центром для самого себя, — это его собственная тюрьма. Его отношения исходят из этого узкого пространства, но для того, чтобы жить, требуется пространство; пространство ума отрицает жизнь. Жизнь в узких границах центра — это борьба, страдание и печаль, но не жизнь. Пространство, расстояние между вами и деревом — это слово, знание, которое есть время. Время — это наблюдающий, который создаёт расстояние между собой и деревьями, между собой и тем, что есть. Без наблюдающего расстояние исчезает. Отождествление с деревьями, с другим человеком или с формулировкой есть действие мысли в её стремлении к защищённости, к безопасности. Существует расстояние от одной точки до другой, и чтобы преодолеть это расстояние, необходимо время; расстояние существует только там, где имеется направление, обращённое внутрь или вовне. Наблюдающий создаёт разделение, расстояние между собой и тем, что есть; от этого возрастают конфликт и печаль. Преобразование того, что есть, имеет место лишь тогда, когда нет разделения, нет времени между видящим и видимым. У любви нет расстояния.
Брат умер, и не было движения от скорби ни в каком направлении. Это не-движение есть прекращение времени. Река начиналась среди холмов и тенистой зелени и с рёвом вливалась в море и в беспредельность горизонта. Человек живёт в каких-то коробках с множеством отделений, они занимают много места, но в них нет пространства; они насильственны, жестоки, агрессивны и злобны; они обособлены и разрушают друг друга. Река — это земля, и земля — это река; и они не могут существовать друг без друга.
Нет конца словам, но общение бывает словесное и не-словесное. Слушание слов — это одно, а слушание без слов — совсем другое; первое — несущественно, поверхностно,
ведёт к бездействию; а второе — нефрагментированное действие, цветение добра. Слова могут дать прекрасные стены, но не пространство. Воспоминание, воображение — это страдание наслаждения, а любовь — не наслаждение.
Длинная тонкая зелёная змея была там в это утро; она была изящная и почти сливалась с зелёными листьями; она обычно лежала неподвижно, затаившись, ожидая и следя. Показалась большая голова хамелеона; он вытянулся на ветке и часто менял свою окраску.
6 октября 1973
Единственное дерево стоит на зелёном лугу, занимающем целый акр; оно старое и весьма уважаемо всеми другими деревьями на холме. В своём уединении оно возвышается над шумным потоком, холмами и над коттеджем за деревянным мостом. Ты любуешься им, когда проходишь мимо, а на обратном пути разглядываешь его более обстоятельно, неторопливо; ствол его очень большой, глубоко вросший в землю, крепок, не поддаётся разрушению; длинные ветви, тёмные и изгибающиеся, дают хорошую тень. Вечером дерево погружено в себя, недоступно, но в дневные часы оно открытое и приветливое. Всё оно целое, не тронутое топором или пилой. В солнечный день ты сидел под ним, ты ощущал его почтенный возраст, и поскольку ты был наедине с ним, ты осознавал глубину и красоту жизни.
Старый крестьянин устало прошёл мимо тебя, когда ты сидел на мосту, глядя на закат солнца; он был почти слеп и шёл прихрамывая, с узлом в одной руке и с палкой в другой. Это был один из тех вечеров, когда краски заката горели на каждом камне, на деревьях и ветвях; трава и поля, казалось, светились своим собственным внутренним светом. Солнце село за круглым холмом, и среди этой феерии красок зажглась вечерняя звезда. Крестьянин остановился перед тобой, поглядел на эти поразительные краски и на тебя. Вы посмотрели друг на друга, и не сказав ни слова, он с трудом двинулся дальше. В этом общении было тёплое чувство приязни, нежность и уважение, не какое-то глупое уважение, а то, которое испытывают друг к другу религиозные люди. В тот момент все время, и мысль остановились. Вы и он были истинно религиозны, не испорчены верованием, образом, словом бедность. Вы часто встречались на той дороге среди каменистых холмов и всякий раз, когда вы глядели друг на друга, ощущалась радость полного прозрения.
Он шёл с женой из храма через дорогу. Оба были молчаливы, глубоко взволнованы песнопениями и богослужением. Вам случилось идти позади них, и вы уловили их чувство благоговения, силу их решимости вести религиозную жизнь. Но эта решимость скоро исчезнет, когда они снова ощутят ответственность перед своими детьми, которые помчатся к ним навстречу. Он имел какую-то профессию, был, видимо, способным человеком, так как у него был большой дом. Тяжесть существования снова захватит его, и хотя он часто будет ходить в храм, борьба будет продолжаться.
Слово — не вещь; образ, символ — не реальность. Реальность, истина, — не слово. Попытка выразить её в словах полностью её стирает, и её место занимает иллюзия. Интеллект может отвергать всю структуру идеологии, верования, и все внешние атрибуты и власть, идущие с ними, но рассудок способен оправдать любое верование, любую идеологию. Рассудок — это порядок мысли, а мысль — это ответ внешнего. Являясь внешним, мысль создаёт внутреннее. Никто никогда не может жить только внешним, и внутреннее становится необходимым. Это разделение — та основа, на которой происходит борьба «я» и «не-я». Внешнее — это бог религий и идеологий; внутреннее пытается соответствовать этим образам, и это порождает конфликт.
Не существует ни внешнего, ни внутреннего, есть только целое. Переживающий есть переживаемое. Фрагментация — это безумие. Целостность — не просто слово; она существует, когда разделение на внешнее и внутреннее абсолютно исчезает. Мыслящий есть мысль.
Когда вы идёте один, без единой мысли, просто наблюдая без наблюдающего, вы вдруг осознаёте священное, то, что мысль никогда не сможет постичь. Вы останавливаетесь, глядите на деревья, на птиц и на прохожего; это не иллюзия, не то, чем ум сам себя обманывает. Это — в ваших глазах, во всём вашем существе. Цвет бабочки — это бабочка.
Краски заката блекли, и прежде чем небо совсем потемнело, показался робкий молодой месяц и скрылся за холмом.
7 октября 1973
Это был один из тех горных дождей, которые длятся три или четыре дня, принося с собой похолодание. Земля пропиталась водой, стала вязкой, и все горные тропинки были скользкими; маленькие ручейки сбегали по крутым склонам, и работа на террасных полях приостановилась. Деревья и чайные плантации поникли от сырости; уже более недели не показывалось солнце, и стало совсем прохладно. Горы с гигантскими остроконечными вершинами, покрытые снегами, были расположены к северу. Флаги возле храмов стали тяжёлыми от дождя; колыхающиеся от слабого ветра, они утратили свою прелесть, свои весёлые краски. Гремел гром, сверкали молнии, и грохот перекатывался из долины в долину; густой туман скрывал яркие вспышки света.
На следующее утро небо было прозрачно-голубое, ласковое, и величественные горные пики, безмолвные и неподвластные времени, сияли в первых лучах утреннего солнца. Между деревней и высокими горами лежала глубокая долина; она была полна тёмного синего тумана. Прямо впереди возвышался в ясном небе второй по высоте пик Гималаев. Казалось, что до пика можно почти дотронуться, но до него было много миль; расстояние забывалось, потому что он был здесь, во всём своём величии, во всей чистоте и неизмеримости. К концу утра пик исчез, скрытый темнеющими облаками, поднимающимися из долины. Только ранним утром он показывался и исчезал через несколько часов. Неудивительно, что древние видели своих богов в этих горах, в громе и облаках. Божественность их жизни была в благословении, скрытом в этих недоступных снегах.
Его ученики пришли, чтобы пригласить вас посетить их гуру; вы вежливо отказывались, но они приходили снова и снова, надеясь, что вы измените свои решение или примете приглашение, устав от их настойчивости. Было решено, что их гуру придёт с несколькими, по своему выбору, учениками.
Это была шумная маленькая улица; дети играли на ней в крикет; у них была одна бита и несколько разрозненных кубиков. С криками и смехом они весело играли, останавливаясь лишь чтобы пропустить машину, когда водители притормаживали, чтобы не помешать их игре. Они так играли день за днём, а в то утро особенно много кричали, когда пришёл гуру, держа в руках небольшую отшлифованную трость.
Некоторые из нас сидели на тонком тюфяке на полу, и когда он вошёл в комнату, мы встали, предложив ему тюфяк. Он сел, скрестив ноги, и положил свою трость перед собой. Этот тонкий тюфяк, казалось, придавал ему авторитета. Он обрёл истину, пережил её и потому он, который узнал, открывал дверь для нас. То, что он говорил, было законом для него и для других; вы были просто ищущим, тогда как он уже нашёл. Вы могли заблудиться в своём поиске, и он мог бы помочь вам продвигаться по пути, но вы должны ему повиноваться. Вы спокойно ответили, что всякое искание и нахождение не имеют значения, если ум не свободен от своей обусловленности; эта свобода есть первый и последний шаг, а подчинение любому авторитету в вопросах, касающихся ума, означает, что вы пойманы в иллюзии, означает действие, порождающее печаль. Он глядел на вас с жалостью, озабоченностью и с тенью раздражения, как если бы вы были немного не в своем уме. Потом он сказал: "Самый великий и решающий опыт был дан мне, и ни один ищущий не может отвергать это".
— Если реальность или истина переживается как опыт, то это всего лишь проекция вашего ума. То, что переживается, — не истина, но создание вашего собственного ума.
Его ученики беспокойно заерзали. Последователи губят своих учителей и самих себя. Он поднялся и вышел, сопровождаемый учениками. Дети все ещё играли на улице, кто-то был выбит из игры, вызвав дикие аплодисменты и возгласы одобрения.
Не существует пути к истине, исторического или религиозного. Истина не может быть пережита или найдена с помощью диалектики; она не может быть обретена в меняющихся взглядах и верованиях. Вы натолкнётесь на неё, когда ум будет свободен от всего того, что он собрал. Этот величественный горный пик — тоже чудо жизни.
8 октября 1973
Обезьяны были всюду в это тихое утро: на веранде, на крыше и на манговом дереве — целая стая обезьян; это была разновидность бурых краснолицых обезьян. Малыши гонялись друг за другом среди деревьев, не слишком далеко от матерей, а большой самец сидел один, не спуская глаз со всей стаи; их было, наверное, около двадцати. Обезьяны действовали достаточно разрушительно, но поскольку солнце поднялось выше, они постепенно скрылись в более густом лесу, подальше от человеческого жилья; вожак удалился первым, и за ним тихо последовали остальные. Теперь возвратились попугаи и вороны с обычной трескотнёй, возвещавшей об их прибытии. Была одна ворона, которая обычно начинала каркать хриплым пронзительным голосом всегда в одно и то же время, и это карканье продолжалось без остановки, пока ворону не прогоняли. Она устраивала этот концерт изо дня в день; её карканье проникало вглубь комнаты и казалось, что все другие шумы прекращались. Эти вороны не допускают ожесточённых ссор в своей среде, они быстры, осторожны и хорошо выживают. Обезьяны, кажется, их не любят. День предстоял славный.
Это был худой, жилистый человек, с красивой головой, и по глазам его было видно, что он любил смеяться. Мы сидели на скамье, обращённой к реке, в тени тамариндового дерева, населённого многочисленными попугаями и парой маленьких сов сипух, которые грелись в лучах утреннего солнца.
Он сказал: "Я провёл много лет в медитации, контролируя свои мысли, постясь и ограничиваясь одной трапезой в день. Я работал в сфере социальной помощи, но уже давно отказался от неё, когда увидел, что такого рода деятельность не решает серьёзных человеческих проблем. Многие ещё продолжают работать в этой области, но эта деятельность уже не для меня. Мне важно понять всё значение и всю глубину медитации. Каждая школа медитации придерживается какой-то формы контроля; я практиковал различные системы, но этому, кажется, нет конца".
— Контроль означает разделение на контролирующего и предмет контроля; это разделение, как и всякое разделение, вносит конфликт и искажение в действие и
поведение. Эта фрагментация есть работа мысли, один фрагмент пытается контролировать другие части, назовите этот фрагмент контролирующим или как вам угодно. Это разделение является искусственным и вредным. В действительности контролирующий есть контролируемое. Мысль по самой своей сути фрагментарна, и это является причиной смятения и печали. Мысль разделила мир на национальности, идеологии и религиозные секты, большие и малые. Мысль — это ответ памяти, опыта и знания, накопленных в мозге; она может функционировать эффективно, здраво лишь тогда, когда существуют безопасность, порядок. Чтобы выжить физически, мысль должна защищать себя от всякой опасности; необходимость внешнего выживания легко понять, но психологическое выживание, выживание образа, составленного мыслью, — это совсем другое дело. Мысль разделила существование на внешнее и внутреннее, и от этого разделения происходят конфликт и контроль. Для выживания внутреннего — веры, идеологии, богов, национальностей — становятся необходимыми умозаключения, а это ведёт к бесчисленным войнам, насилию и печали. Желание внутреннего выживания, с множеством его образов, — это болезнь, дисгармония. Мысль есть дисгармония. Все её образы, идеологии, её истины сами по себе противоречивы и разрушительны. Если не говорить о технических достижениях, мысль — как внутренне, так и внешне — принесла хаос и удовольствия, которые быстро оборачиваются страданиями. Замечать всё это в вашей повседневной жизни, слышать и видеть движение мысли означает ту трансформацию (то изменение), которую приносит медитация. Это изменение заключается не в том, что «я» становится высшим «я», но в изменении содержания сознания; сознание — это его содержание. Сознание мира — это ваше сознание; вы — это мир, а мир — вы. Медитация есть полное изменение мысли и её деятельности. Гармония — не плод мысли; она приходит с восприятием целого.
Утренний ветер стих, и не шевелился ни один листочек; река стала совершенно спокойной и через широкую водную гладь доносились все шумы с противоположного берега. Даже попугаи затихли.
9 октября 1973
Вы ехали по узкоколейной дороге поездом, который останавливался почти на каждой станции, где продавцы горячего кофе и чая, одеял и фруктов, сладостей и игрушек громко кричали, предлагая свои товары. Заснуть было почти невозможно, а утром все пассажиры перебрались на судно, которое должно было перевезти их по этой неглубокой части моря на остров. Там уже ждал вас поезд, чтобы довезти в столицу, проезжая мимо деревень. Это была приветливая и счастливая земля. У моря было жарко и сыро, но на холмах, где раскинулись плантации чая, было прохладно, и в воздухе ощущался аромат тех давних дней, когда еще не было перенаселённости и жизнь была проста. В городе, как во всех городах, были шум, грязь, убогость нищеты и пошлость денег; в гавани стояли суда со всего мира.
Дом был в уединённом месте, и в него нескончаемым потоком шли люди, чтобы приветствовать его гирляндами цветов и фруктами. Один человек как-то спросил, не хотел бы он посмотреть на недавно родившегося слонёнка, и мы, разумеется, пошли посмотреть на него. Ему было около двух недель, и нам сказали, что его мать, огромная слониха, очень возбуждена и очень ревностно оберегает малыша. Из города мы ехали в машине мимо нищеты и грязи до реки с коричневой водой, на берегу её была деревня, которую окружали высокие и густые деревья. Там находилась огромная темнокожая слониха со слонёнком. Он провёл там несколько часов, пока слониха не привыкла к нему; потом он был ей представлен, и слониха разрешила ему погладить её длинный хобот и угостить её фруктами и сахарным тростником. Подвижный кончик хобота просил ещё, и яблоки и бананы были отправлены в ее большой рот. Новорожденный слонёнок, помахивая своим крошечным хоботом, стоял между ног матери. Слонёнок был совершенной её копией. Наконец, мать позволила дотронуться до её малыша. Его кожа была не слишком жёсткой, а хобот непрерывно двигался, он был самой подвижной частью его маленького тела. Слониха всё время была настороже, и служителю время от времени приходилось её успокаивать. Слонёнок был очень игривый.
Женщина, вошедшая в небольшую комнату, была в глубоком горе. Её сын был убит на войне. "Я его очень любила, и он был моим единственным ребёнком; он был хорошо воспитан, и в нём чувствовалось много добра и большой талант. Его убили — почему так должно было случиться именно с ним и со мной? Мы так любили и так были привязаны друг к другу. То, что произошло, слишком жестоко". Она рыдала, и, казалось, не было конца её слезам. Она взяла его руку и вскоре достаточно успокоилась, чтобы слушать.
Мы тратим так много средств на обучение своих детей; мы так заботимся о них; мы сильно к ним привязываемся; они заполняют нашу одинокую жизнь; в них мы видим осуществление собственных надежд, продолжение собственной жизни. Для чего нам нужно образование? Чтобы стать машинами? Чтобы проводить свои дни в тяжёлом труде и умереть от несчастного случая или мучительной болезни? Это та жизнь, которую принесла нам наша культура, наша религия. Всюду в мире жёны или матери льют слезы; война или болезнь лишила их сына или мужа. Является ли любовь привязанностью? Является ли она слезами и мукой утраты, одиночеством и печалью, жалостью к себе и болью расставания? Если бы вы любили вашего сына, вы бы заботились, чтобы ни один сын не был убит на войне. Были тысячи войн, а матери и жёны никогда полностью не отвергали пути, ведущие к войне. Вы будете, страдая, лить слезы и сами того не желая поддерживать системы, которые порождают войну. Любовь не знает насилия.
Мужчина объяснил, почему он разошёлся с женой. "Мы были очень молоды, когда поженились, и через несколько лет жизнь разладилась во всех отношениях, сексуально, ментально, и мы оказались совершенно разными людьми. Вначале мы любили друг друга, но постепенно наша любовь перешла в ненависть; развод стал необходим, и юристы так считают".
Любовь — это наслаждение, настойчивое желание? Это физическое ощущение? А влечение и его удовлетворение — любовь ли это? Является ли любовь продуктом мысли? Или же это нечто случайное, вызываемое обстоятельствами? Является ли любовь чувством товарищества, доброты и дружбы? Если хоть что-нибудь из всего этого выходит на первое место, то это не любовь. Любовь является такой же окончательной и решающей, как и смерть.
Тропа, ведущая к вершинам гор, проходит через леса, луга и открытые пространства. Там, где начинается подъём, стоит скамейка, и на ней сидит старая супружеская пара, глядя вниз на залитую солнцем долину. Они приходят сюда очень часто. Сидят без слов, тихо созерцая красоту земли. Они ждут смерти. А тропа идёт дальше, вглубь снегов.
10 октября 1973
Дожди прошли, и огромные валуны блестели под утренним солнцем. В сухих руслах рек появилась вода, и земля снова радовалась; почва стала более красной, и каждый куст, каждая травинка стали зеленее, и на деревьях, которые корнями уходили глубоко в землю, появились свежие листочки. Скот становился тучнее, а крестьяне — менее тощими. Эти холмы так же стары, как земля, и огромные валуны, казалось, нашли здесь своё надёжное, прочное место. Один из холмов, расположенный к востоку, имеет форму большой площадки, на которой был построен квадратный храм. Деревенским детям надо было ходить за несколько миль, чтобы учиться читать и писать. Маленькая девочка с сияющим лицом совершенно самостоятельно шла в школу в ближайшую деревню; в одной руке у неё была книга, в другой какая-то еда. Она остановилась, когда мы подошли, робкая и любопытная; если бы она постояла подольше, то опоздала бы в школу. Рисовые поля были поразительно зелёными. Это утро было долгое, тихое.
Две вороны повздорили в воздухе, каркая и набрасываясь друг на друга; в воздухе не было достаточной опоры, так что они, схватившись друг с другом, опустились на землю. На земле полетели перья, и битва начала принимать серьёзный оборот. Вдруг около дюжины других ворон налетели на них и прекратили драку. После продолжительного карканья и перебранки все они исчезли в листве деревьев.
Склонность к насилию наблюдается всюду, среди людей высоко образованных и крайне примитивных, среди интеллектуалов и сентиментальных людей. Ни образование, ни организованные религии не способны укротить человека; они, напротив, сами ответственны за войны, пытки, концентрационные лагеря и за истребление животных на суше и на море. Чем больше человек продвигается вперед, тем более жестоким он, по-видимому, становится. Политика превратилась в гангстеризм, одна группировка против другой; национализм привёл к войне; происходят экономические войны; всюду проявляются ненависть и насилие. Ни опыт, ни знание, кажется, не учат человека, и насилие во всех его формах продолжается. Каково место знания в преобразовании человека и его общества?
Энергия, затраченная на накапливание знания, не изменила человека, она не прекратила насилие. Энергия затраченная на тысячи объяснений, почему человек так агрессивен, груб, бесчувствен не положила конца его жестокости. Энергия, затраченная на анализ причин его бессмысленного разрушения, его наслаждения насилием, садизма, бандитизма — отнюдь не сделала человека внимательным к другому и добрым. Несмотря на все слова и книги, угрозы и наказания человек по-прежнему продолжает свое насилие.
Насилие заключается не только в убийстве, в бомбе, в революционной перемене через кровопролитие; это нечто гораздо более глубокое и тонкое. Следование (подчинение) и подражание — признаки насилия; навязывание авторитета и подчинение ему — признак насилия; честолюбие и соревнование — это выражение агрессивности и жестокости, а сравнение порождает зависть с присущими ей враждебностью и ненавистью. Где существует конфликт, внутренний или внешний, там есть почва для насилия. Разделение во всех его формах приносит конфликт и страдание.
Вы знаете всё это; вы читали об актах насилия, сталкивались с ним в самих себе и вокруг, вы слышали о нем, однако же насилие не прекратилось. Почему? Объяснения и причины подобного поведения не имеют реального значения. Если вы потворствуете им, то попусту тратите энергию, которая вам необходима, чтобы выйти за пределы насилия. Вам нужна вся ваша энергия, чтобы встретить и превзойти ту энергию, которая расточается в насилии. Контролирование насилия — это другая форма насилия, так как контролирующий есть контролируемое. При полном внимании, суммирующем всю энергию, насилие во всех его формах прекращается. Внимание — это не слово, не мысленная абстракция, а дело повседневной жизни. Действие — это не идеология, но если действие вытекает из идеологии, то оно ведёт к насилию.
После дождей река разливается всюду, омывая каждый валун, каждый город и деревню, и как бы это её ни загрязняло, она самоочищается и течёт в долины, ущелья и луга.
12 октября 1973
Снова один известный гуру пришёл встретиться с ним. Мы сидели в красиво огороженном саду; зелёный газон был в хорошем состоянии, на нём росли розы, душистый горошек, ярко-жёлтые ноготки и другие цветы восточного севера. Ограда и деревья защищали от шума немногих проезжавших автомашин; воздух был полон аромата множества цветов. Вечером из потайного убежища под деревом обычно выходила семья шакалов; они вырыли большую нору, где мать прятала троих щенков. Они выглядели здоровыми, и вскоре после захода солнца мать выходила с ними, держась ближе к деревьям. За домом складывались кухонные отходы, и в более поздние часы шакалы отправлялись туда. Здесь жила также семья мангустов. Каждый вечер мать с розовым носом и длинным толстым хвостом выходила из своей норы; за ней шли друг за другом два малыша, стараясь держаться поближе к ограде. Они тоже уходили за дом к кухне, где иногда оставляли для них корм. Благодаря им в саду не было змей. Их пути, кажется, никогда не пересекались с путями шакалов, но если они встречались, то как будто не замечали друг друга.
Гуру за несколько дней сообщил о своём желании сделать визит. Он прибыл, а несколько позже вереницей последовали его ученики. Они, как обычно, прикасались к его стопам в знак глубокого уважения. Они хотели прикоснуться также к стопам другого человека, но он этого не позволил; он сказал им, что это унизительно, однако традиция и надежда на небесное блаженство были в них слишком сильны. Гуру не захотел войти в дом, так как он дал обет никогда не входить в дома женатых людей. В то утро небо было ярко-голубым, а тени были длинными.
"Вы отрицаете, что вы — гуру, но вы — гуру всех гуру. Я следил за вами с вашей юности, и то, что вы говорите, — истина, которую лишь немногие смогут понять. А для множества остальных мы необходимы, иначе они сбились бы с правильного пути; наш авторитет спасает неразумных. Мы — толкователи. Нам был дан наш опыт: мы знаем. Традиция — это защита, она служит оплотом: лишь очень немногие могут держаться в одиночестве и видеть обнажённую реальность. Вы относитесь к тем, кто имеет на себе благословение, но нам приходится идти с толпой, петь её песни, чтить святые имена, окроплять святой водой, что не означает, что мы совершенные лицемеры. Люди нуждаются в помощи и мы здесь для того, чтобы её оказывать В чём заключается, если мне будет позволено спросить, переживание этой абсолютной реальности?
Ученики всё ещё продолжали подходить и уходили, не проявив интереса к беседе, равнодушные к тому, что их окружало, к красоте цветка и дерева. Некоторые из них сидели на траве и слушали, надеясь, что они не будут слишком потревожены. У человека есть недовольство культурой, в которой он воспитан.
— Реальность — не то, что может быть переживаемо. К ней нет пути, и не существует слов, которые могли бы обозначать её; она — не то, что можно искать и находить. Нахождение после поиска — это искажение ума. Само слово «истина» не есть истина; описание не является тем, что оно описывает.
"Древние поведали о своих переживаниях, о своём блаженстве в медитации, о своем сверхсознании, о своей священной реальности. Да будет позволено спросить: должен ли человек оставаться в стороне от всего этого, в стороне от их высокого примера?"
— Любой авторитет в медитации сам по себе есть её отрицание. Всяческому знанию, представлениям, примерам в медитации нет места. Полное исключение медитирующего, переживающего, мыслящего — вот самая суть медитации. Эта свобода есть повседневное действие медитации. Наблюдающий — это прошлое, его основой является время, его мысли, образы, тени связанны временем. Знание — это время, и свобода от известного есть расцвет медитации. Не существует никакой системы и, стало быть, не может быть никакого указания в отношении истинности или красоты медитации. Следовать другому, его примеру, его слову — значит изгонять истину. Только в зеркале отношении вы видите лицо того, что есть. Видящий есть видимое. Без порядка, который приносит добродетель, медитация и бесконечные притязания других не имеют ни малейшего значения, они абсолютно неуместны. Истина не имеет традиции, она не может быть воспринята от другого. На солнце аромат душистого горошка был очень сильным.
13 октября 1973
Мы плавно летели на высоте тридцати семи тысяч футов, и самолёт был полон. Мы пролетели над морем и приближались к суше; далеко под нами были море и земля; пассажиры, кажется, не переставали разговаривать, пить или перелистывать страницы журналов; потом демонстрировался фильм. Это была шумная группа людей, которых надо было развлекать и кормить; они спали, храпели, держались за руки. Земля, вскоре скрывшаяся под массой облаков от горизонта до горизонта, пространство, высота и шум разговоров. Между землёй и самолётом — бесконечные белые облака, а над нами — нежно-голубое небо. Сидя в углу у окна, вы были бдительны, наблюдая за изменением формы облаков и белым сиянием над ними.
Обладает ли сознание какой-то глубиной или это всего лишь трепещущая поверхность? Мысль может вообразить свою глубину, может утверждать, что она имеет глубину, или считать, что она — всего лишь рябь на поверхности. Имеет ли мысль как таковая вообще какую-либо глубину? Сознание состоит из его содержания; содержание сознания — это его предел. Мысль есть деятельность внешнего, и в некоторых языках мысль означает внешнее. Значение, придаваемое скрытым слоям сознания, по-прежнему поверхностно, глубины оно не имеет. Мысль может придать себе центр, в виде эго, «я», но этот центр вообще не имеет никакой глубины; слова, как бы ловко и тонко они ни были подобраны, неглубоки. «Я» — это выдумка мысли в виде слова и отождествления; «я», ищущее глубину в действии, в существовании, вообще не имеет никакого значения; все его попытки создать глубину в отношениях кончаются тем, что оно множит свои собственные образы, тени которых считает глубокими. Деятельность мысли не имеет глубины; её удовольствия, её страхи, её печаль находятся на поверхности. Само слово «поверхность» показывает, что под нею что-то есть, большой объем воды или очень мелкий. Неглубокий или глубокий ум — это слова мысли, а мысль сама по себе поверхностна. За мыслью, создавая объём, стоят опыт, знание, память — те вещи, которые ушли, чтобы вновь быть вызванными и оказывать или не оказывать воздействие. Там, далеко под нами, на земле катила свои воды широкая река, делая большие изгибы среди рассыпанных вокруг ферм, а по петляющим дорогам ползали муравьи. Горы были покрыты снегом, а долины были зелёными, с глубокими тенями. Солнце было прямо перед нами и садилось в море, когда самолёт приземлялся среди дыма и шума растущего города.
Есть ли глубина в жизни, в существовании вообще? Все ли отношения поверхностны? Может ли мысль когда-либо это выяснить? Мысль — это единственный инструмент, который человек развил и отточил, и когда она отвергнута в качестве средства для понимания глубины жизни, ум ищет другие средства. Поверхностная жизнь скоро становится утомительной, скучной, лишённой значения, и это порождает постоянную погоню за удовольствием, страхи, конфликт и насилие. Видеть фрагменты, которые создала мысль, и их деятельность как целое — это конец мысли. Восприятие целого возможно только тогда, когда наблюдающий, который представляет собой один из фрагментов мысли, не действует. Тогда действие есть отношение,[9 нажми] и оно никогда не ведёт к конфликту и печали.
Лишь безмолвие имеет глубину, как и любовь. Безмолвие, как и любовь, не является движением мысли. Только тогда слова, глубокие или поверхностные, утрачивают своё значение. Любовь и безмолвие неизмеримы. Что измеримо — это мысль и время; мысль есть время. Измерение необходимо, но когда мысль привносит его в действие и отношение, возникают зло и беспорядок. Порядок неизмерим, измерить можно только беспорядок. На море и в доме царила тишина, и холмы, усыпанные весенними полевыми цветами, были безмолвны.