ДИАЛОГ СО СМЕРТЬЮ
В течение последних нескольких лет К. не мог останавливаться в Висанта Вихар во время своего пребывания в Мадрасе, поскольку на него, как на часть активов KWINC претендовал Раджагопал; поэтому К. останавливался в сопровождении индийской леди неподалеку в Гринвейз-роуд (лишь только в 1975 году Висанта Вихар стал собственностью индийского Фонда). К. был вынужден делить общество с Мадхаванари, правой рукой Раджагопала, который, как понял К., был на стороне Раджагопала. Зимой 1973—4 годов индийский врач из больницы, входящей в состав Райджхатской школы в Варанаси, как тогда назывался Бенарес, по имени доктор Т.К. Пачуре стал сопровождать К. во время его приездов в Индию, равно как и Парамешваран, главный повар Долины Риши, который ухаживал за К., когда тот чуть не умер в Кашмире в 1959 году. Наряду с бесплатной больницей при Раджхате, обслуживавшей 20 соседних поселений, там находились женский коттедж с общежитием, ферма и сельскохозяйственная школа. В школе училось около 300 мальчиков и девочек в возрасте от 7 до 18 лет.
Долина Риши была больше, чем школа; там находился бесплатный сельский центр, где 70 ребятишек из соседних деревень получали образование и медицинскую помощь. Беседуя в тот год с учителями из Долины Риши, К. ответил на вопрос: «Разве страдание не притупляет ум?» так, что я была сильно поражена, прочтя впоследствии его слова: «Мне следовало бы скорее думать, что ум утомляет продолжение страдания, а вовсе не его воздействие... Пока вы не устраните страдание, оно будет неизбежно притуплять ум».
В Мадрасе только что открылась дневная школа Кришнамурти для совместного обучения, названая просто «Школа», она обучала 112 детей в возрасте от трех до 12 лет.
К. очень хотел открыть школу в Охай, не дожидаясь решения вопроса о KWING. Была получена консультация архитектора, выбран директор, что вызвало смятение у попечителей американского Фонда, не имевших ни средств, ни земли для подобного рискованного предприятия; но К. никогда не останавливали подобного рода возражения, если ему действительно чего-то сильно хотелось. К счастью, в сентябре дело было улажено, еще до того, как подыскали подходящий участок земли. Тем временем К. побывал вместе с Мери Зимбалист в Сан-Диего, где был записан на цветную видеопленку цикл из 18 диалогов на разные темы между ним и доктором Алланом Андерсеном, профессором религиозного образования в Государственном Колледже Сан-Диего. Последние две беседы касались вопроса о медитации. В них К. трижды подчеркнул, что медитация покрывает «Всю область бытия», и что все усилия медитировать есть отрицание медитации. Один из его наиболее искусных отрывков о медитации прозвучал в беседе несколькими годами ранее:
...
«Медитация — одно из величайших искусств в жизни — возможно, высочайшее, поскольку ему нельзя ни от кого научиться. Вот в чем красота медитации. У нее нет ни техники, ни авторитета. Когда изучаешь самого себя, наблюдаешь себя, наблюдаешь как ходишь, ешь, что говоришь, сплетни, ненависть, ревность, если осознаешь все это в себе, без выбора, — то это часть медитации. Поэтому медитация может происходить тогда, когда едешь автобусом и гуляешь в лесу, полном света и тени, или слушаешь песни птиц, или всматриваешься в лицо жены или ребенка».
Вскоре после Сан-Диего К. выступал в Санта Моника в последний раз. На одной из бесед его спросили: «Я слушаю вас уже некоторое время, но изменения не ощущаю. Что не так?» К. ответил: «Может быть, вы не серьезны? Может быть вам все равно? Может, у вас столько проблем, что вы погрязли в них, не имея времени для отдыха, мгновения, чтобы взглянуть на цветок?.. Сэр, вы не отдаете этому свою жизнь. Мы ведем разговор о жизни, а не идеях, теориях, практике, технологиях, — наблюдаем всю целостность жизни, что есть и ваша жизнь».
В то время К. сообщил Мери, что ему еще нужно лет 10—15, чтобы успеть сделать задуманное. Он сообщил, что тело его начало разрушаться (ему исполнилось 79 лет), хотя мозг оставался нетронут. Вскоре после прибытия тем летом в Шалле Таннегг он проснулся, сообщив о том, что с ним произошло «нечто необычное, что-то расширилось, принимая в себя всю вселенную». В то же утро он продиктовал Мери письмо относительно школы в Охай: «Она должна произвести людей с такой религиозной основой, чтобы это качество сохранялось в них, чтобы они ни делали, куда бы они ни пошли, какую бы карьеру ни избрали». Было очень жарко в Гштааде, поэтому на встрече в Саанене К. казался рассеянным, страдая головной болью. Он стал еще более чувствителен, не выносил прикосновений к себе; в то же время у него шли «чудесные медитации». «Мой ум, — говорил он Мери, — выполощен, вычищен, оздоровлен, более того, меня охватывает чудесное чувство радости, экстаза».
Перелетая в одиночестве в ноябре в Дели, К. оказался в одном самолете с Махариши (Махеш Йоги), который, сияя, подошел к К. с цветком в руке, чтобы поговорить. Из-за отвращения к гуру и системам медитации разговор вскоре прекратился. (К. рассказывал впоследствии, что лучше бы он просмотрел баланс).
В ноябре в Раджхате К. попросили дать определение своему учению. С удивлением он ответил: «Вы спрашиваете меня? Меня вы спрашиваете, что есть Учение? Я сам не знаю. Я не могу передать это в нескольких словах. Думаю, что мысль об учителе и обучаемом в корне неверна, по крайней мере для меня. Думается, что дело в умении поделиться, а не в том, чтобы обучить». Желая задать К. тот же самый вопрос во время написания второго тома его биографии, я написала короткое утверждение, начинающееся словами: «Революционная суть учения Кришнамурти...», послав ему для одобрения. Как я и ожидала, он все переделал, оставив единственное слово «суть». Текст приводится ниже:
...
«Суть учения Кришнамурти состоит в утверждении, которое он сделал в 1929 году, заявив, что «Истина — это страна без дорог; человек не может придти к ней через организацию, убеждения, догму, церковную или ритуальную, философское знание или психологический метод. Он должен найти ее через зеркало взаимоотношений, через понимание содержания собственного ума, наблюдение, а не интеллектуальный анализ или самоанализ. Стремясь к безопасности, человек создал в самом себе образы — религиозные, политические, личные, которые представляют собой символы, идеи, веру. Груз их довлеет над человеческим мышлением, отношениями и повседневной жизнью. Вот в чем причина наших проблем, которая разделяет людей во взаимоотношениях. Восприятие жизни человека сформировано концепциями, понятиями, существующими в его уме. Содержимое его сознания — само сознание. Содержимое это является общим для всего человечества. Индивидуальность — это имя, форма, поверхностная культура, которую воспринял человек из окружающей среды. Уникальность личности не в поверхностности, а в полной свободе от содержания сознания.
Свобода — не реакция; свобода — не выбор. Человеку лишь кажется, что если есть право выбора, то он свободен. Свобода есть чистое наблюдение без всякой направленности, без страха наказания или вознаграждения. В свободе нет мотива, свобода лежит не в конце эволюции человека, а в самом начале его существования. Наблюдая, открываешь отсутствие свободы. Свобода находится в нашей каждодневной жизни, в осознании без выбора.
Мысль есть время. Мысль рождается с опытом, знанием, которые неотделимы от времени. Время — психологический враг человека. Наше действие основано на знании и, следовательно, времени; вот почему человек всегда заложник прошлого.
Когда человек осознает движение своего сознания, он видит различие между мыслителем и мыслью, наблюдателем и наблюдаемым, переживающим и переживанием. Он обнаружит, что такое различие — иллюзия. Поэтому остается просто наблюдение, т.е. способность проникновения в сущность без тени прошлого. Такое вневременное проникновение приводит к коренному изменению ума.
Полное отрицание — сущность положительного. Когда отрицается все то, что не является любовью, — страсть, удовольствие, тогда остается любовь с ее состраданием и разумом».
Это больше, чем простое утверждение, но разве можно передать точнее и более ясно? Возможно К. недостаточно подчеркнул в вышеприведенном резюме свое понимание создания образа. У всех нас есть образ как себя самих, так и окружающих. И эти образы, собственно, встречаются, реагируют, и испытывают боль. Именно образы мешают подлинным отношениям между людьми — даже самым близким отношениям.
Возвратившись в Малибу из Индии в феврале 1975 года, К. отправился с Мери Зимбалист на один день взглянуть на Арья Вихара и Сосновый коттедж, которые после завершения тяжбы, стали собственностью американского фонда; вместе с Лиллифельтами они прогулялись до участка рядом с Дубовой Рощей, где предполагалось построить школу. Когда через две недели К. приехал вновь, он почувствовал, что атмосфера в коттедже, которая отталкивала его при первом посещении, изменилась. 1 апреля он возобновил дневниковые записи, начатые в Броквуде в 1973 году; он вел их в течение трех недель. 12 апреля, в прекрасный безоблачный день он выступил с первой из четырех бесед в Дубовой Роще, где он не говорил с октября 1966 года.
Когда вместе с Мери К. снова прибыл в Броквуд, я показала ему сигнальный экземпляр первого тома его биографии — отчет о его жизни вплоть до роспуска Ордена. Естественно, вначале он взглянул на иллюстрации, надолго остановившись на фотографиях Нитьи. Затем он стал меня спрашивать, как воспримет книгу человек со стороны, что «обычный биржевой маклер подумает о ней?». Я лишь нашлась ответить, что вряд ли «обычный биржевой маклер прочтет ее». Судя по рецензиям, тем не менее, странная история захватила множество людей, которые, казалось, не могли быть заинтересованы, а из того количества писем, которое я получила, следует, что книга помогла десяткам людей лучше понять К., хотя некоторые были весьма удивлены, узнав о его теософском воспитании. Когда после чтения книги Мери Зимбалист спросила К., почему, если Учителя существуют, они разговаривали с ним раньше и перестали теперь, он подал мысль: «Нет нужды в них, потому что Бог здесь». Следовало бы слышать, каким тоном произнес он эти слова, чтобы установить, был ли ответ серьезным или нет.
Восьмидесятилетие К. выпадало с 11 на 12 мая. 11 числа из Индии в Броквуд прибыл доктор Пачуре, чтобы провести в Европе несколько недель, наблюдая за здоровьем К. В середине месяца прибыл также Дэвид Бом; состоялись четыре из его двенадцати бесед с К. Бом только что прочел биографию. Он спросил К., был ли отмечен момент, когда пришло изменение. К. ответил отрицательно; физическая боль во время «процесса» сделала его более чувствительным, равно как и страдание от утраты брата, но следов они не оставили.
Одну из бесед того года в Саанене К. посвятил очень важному, как он выразился, вопросу — может ли быть полная свобода от психологического страха? «Если суждено освободиться от страха, — указывал он, — нужно освободиться от времени. Если бы не было времени, не было бы и страха. Интересно, понимаете ли вы? Если бы не было завтра, а только сегодня, то страх, как движение мысли, исчерпал бы себя. Страх рождается от желания пребывать в безопасности. При полной психологической безопасности, страха нет; но ее не может быть, если человек хочет, желает, ищет, становится». Далее он продолжал:
...
«...мысль всегда пытается найти место, где бы она могла обосноваться, обосноваться в смысле удерживать что-то. То, что создает мысль, фрагментарно и характеризуется полным отсутствием безопасности. Следовательно, совершенно безопасно быть абсолютно ничем, когда ничего не рождается мыслью. Быть абсолютно ничем означает полное противоречие тому, что выучил... Знаете, что значит быть ничем? Нет ни амбиций, что не означает отсутствия развития, — ни агрессивности, ни сопротивления, ни болевых барьеров. Безопасность, рождаемая мыслью, не является безопасностью. Вот абсолютная истина».
К. убедили отказаться в ту зиму от поездки в Индию из-за чрезвычайного положения, объявленного миссис Ганди в июне; в течение этого периода ничто не могло быть опубликовано или публично произнесено без санкции Комитета по цензуре. К. же совсем не собирался отказываться от своего отрицания авторитета и тирании; не было смысла ехать, если нельзя говорить вслух, а если высказать вслух, то попасть за решетку. После встречи в Броквуде К. возвратился в Малибу, проводя каждый уикенд в Сосновом Коттедже и разговаривая с родителями и учителями будущей школы в Дубовой Роще.
Хотя объявленное миссис Ганди чрезвычайное положение действовало всю зиму, К. решился отправиться в Индию, получив заверение от Пупул Джаякар, ближайшего друга миссис Ганди, о том, что в своих беседах он волен говорить о чем пожелает. Он остановился в Нью-Дели у Пупул, жившей на одной улице с миссис Ганди. Вскоре после приезда у К. состоялась длительная частная беседа с миссис Ганди. Остается только догадываться, была ли связь между разговором и ее удивившем всех решении провести общие выборы в 1977 году. Сам К. полагал, что о такой связи говорить можно.
По просьбе К. представители фондов Кришнамурти встретились в марте 1977 года в Охае. Ему теперь хотелось, чтобы как можно больше находилось их сейчас с ним вместе. Особенно он желал, чтобы американцы и европейцы, ранее не бывавшие с ним в Индии, в будущем сопровождали его. Он был убежден, что чем чаще люди видятся, тем теплее будут их отношения. Ревность и конкуренция были настолько ему чужды, что он никогда не понимал их в других. На одной из встреч попечителей в Охай К. сказал: «Если люди приедут сюда и спросят: „Что для вас значило жить с этим человеком?“, сможете ли вы передать им? Если бы хоть один из учеников Будды был бы жив, разве не поехал бы кто-нибудь на край земли, чтобы увидеться с ним, узнать из первых уст, что значило жить в его присутствии?» В этом упоминании о Будде и его учениках К. ближе всего подошел к ассоциированию себя с Буддой, хотя тем, кто не знал К. трудно представить насколько в подобном сравнении отсутствовало самомнение. Когда нет собственных эгоистических интересов, нет места чванству. «Человек», о котором К. вел речь, не имел к нему личного отношения. Между тем, как быть с его постоянным возвращением к мысли, что ни у кого нет авторитета представлять его после смерти и что отношения гуру с учениками отвратительны? Не слишком ли просто? Когда он просил попечителей быть как можно ближе к нему, разумеется, он надеялся, что по крайней мере одному-двум из них удастся постичь глубину восприятия, чтобы пройти полную психологическую трансформацию, которая позволит им освободиться как от него самого, так и от других подпор? Это совсем не похоже на обожествление гуру их учениками. Если кто-нибудь заявляет о своих полномочиях говорить от имени К., то такой человек не подвергся трансформации.
К этому времени было принято решение, что Мери продаст свой дом в Малибу и построит новый рядом с Сосновым коттеджем, причем новый дом отойдет к американскому фонду после ее смерти. Живя в Сосновом Коттедже, К. будет находиться поблизости от школы, в то время как дом в Малибу расположен в 60 милях от Охая.
9 мая К. прооперировали простату в медицинском центре Седерс-Синай в Лос-Анджелесе. Он заранее предупредил Мери, что она должна быть начеку, не позволяя ему «ускользнуть», напоминая ему о том, что и сам он должен быть бдителен, а то после «52 лет публичных выступлений он может почувствовать, что выступал достаточно». Он сообщил Мери, что «всегда жил на грани жизни и смерти». Ему казалось, что умереть легче, чем жить. За две недели до операции он ездил в больницу, чтобы сдать анализ крови, если вдруг потребуется переливание. Он отказался от общего наркоза, убежденный, что тело этого не вынесет. Даже местная анестезия, блокирующая спинномозговой канал, могла стать слишком большим испытанием для тела. У К. всегда было чувство непривязанности к своему телу.
Когда настал день ложиться в больницу, Мери поехала с ним, заняв соседнюю комнату. К. осмотрел обе комнаты, дотронувшись до стен, — так он поступал в любой новой комнате, где останавливался, очевидно делая это и для Мери. Почему такое было необходимо, неизвестно. Возможно, таково было средство очищения, удаления всего инородного, хотя и не обязательно злого, наполнение комнаты своим собственным влиянием. Мери попросила анестезиолога разрешить ей разговаривать с К., чтобы поддерживать его бодрствование и сделать так, чтобы он не «ускользнул». Через два часа его привезли обратно в комнату; он выглядел веселым и попросил почитать детектив, но к вечеру пришла сильная боль. Ему ввели детскую дозу сильного обезболивающего средства, которое нельзя было вводить больше, поскольку оно вызывало головокружение и тошноту. Он «ушел» примерно на час, разговаривая с Нитьей, а потом у него состоялся «разговор со смертью», как позднее говорил К. На следующий день Мери записала под диктовку:
...
«Операция была короткой, и поэтому не стоит упоминания, хотя боль оказалась значительной. Пока продолжалась боль, я увидел или обнаружил, что тело будто парило в воздухе. Возможно, то было иллюзией, галлюцинацией, но через несколько минут появился образ — не человека, появился образ смерти. Наблюдая такое особенное явление, мне казалось, что между телом и смертью идет диалог. Будто смерть разговаривала с телом, проявляя огромную настойчивость, а тело сопротивлялось желанию смерти. Несмотря на присутствие людей, диалог продолжался — смерть приглашала, тело отказывалось. Совсем не страх перед смертью заставлял тело отвергать ее требования; тело осознало, что само за себя не отвечает, есть другая доминирующая сущность более сильная, более жизнеспособная, чем смерть. Смерть становилась все более требовательной, все более настойчивой, пока не вмешался другой. Тогда состоялся разговор или диалог не только тела и смерти, но и другого со смертью. В разговоре, таким образом, участвовало трое».
К. предупреждал еще до того, как лечь в больницу, что возможно отделение тела, когда вмешается смерть. Хотя человек (Мери) сидел рядом, а медсестра входила и выходила, это не было самообманом или галлюцинацией. Лежа в постели, он видел, как облако наполнилось дождем, окно осветилось, а внизу на мили простерся город. В оконную раму стучал дождь, и он ясно видел как капал питательный раствор, капля за каплей к нему в организм. С огромной силой чувствовалось, что если бы другой не вмешался, то смерть бы победила.
Упомянутый диалог начался словами, мысль работала ясно. Гремел гром и сверкала молния, а разговор продолжался. Страха не было — ни со стороны тела, ни со стороны другого — совсем никакого страха — можно было говорить свободно и обстоятельно. Всегда трудно передать словами подобный разговор. Странно, поскольку страха не было, смерть не сковывала ум воспоминаниями о прошлом. Результат разговора предельно ясен. Тело сильно страдало, не в состоянии испытывать тревогу или страшиться, в то время как другой был ощутимо вне тела и смерти. Он будто выступал в роли третейского судьи в опасной игре, о которой тело не имело достаточного представления.
Казалось, смерть присутствует всегда, но ее нельзя пригласить. Это равносильно самоубийству, что совершенно глупо.
Во время разговора не было чувства времени. Вероятно, весь диалог продолжался около часа, а время, которое показывали часы, не существовало. И слова перестали существовать, поскольку смысл этих слов схватывался мгновенно. Разумеется, когда человек к чему-то привязан — идеям, вере, собственности, личности — смерть не придет к нему побеседовать. В смысле конца смерть определяется как абсолютная свобода.
Разговор велся учтиво. Не было ничего похожего на сентиментальность, преувеличенность чувств, искажения абсолютного конца времени, безбрежной огромности, когда смерть ежедневно рядом. Было чувство, что тело проживет много лет, но смерть и тот, другой всегда будут вместе до тех пор, пока организм не перестанет существовать. Всех троих объединяло большое чувство юмора; можно было даже услышать смех, красота которого равносильна облакам и дождю.
Звук этой беседы расширялся бесконечно, и этот звук был таким же вначале, но в нем не было конца. Жизнь и смерть всегда рядом, подобно любви и смерти. Поскольку любовь — не воспоминание, смерть — не прошлое. Не было и тени страха во время разговора, потому что страх подобен темноте, а смерть свету.
Диалог не был иллюзией или плодом фантазии. Он напоминал шепот ветра, но шепот очень ясный — прислушавшись, можно было услышать его; тогда можно стать частью этого шепота. Тогда мы смогли бы вместе разделить его. Но ты не захотел услышать. Ведь ты слишком отождествлен с собственным телом, собственными мыслями и собственным путем. Все это нужно отбросить, чтобы вобрать в себя свет и любовь к смерти.
Единственное, что добавилось к программе К. этим летом, была поездка с Мери в Бонн на три дня в клинику Янкера для консультации с доктором Шифом, после чего К. один должен был в ноябре вылететь в Индию. Результаты различных анализов показали, как выразился врач, что К. поразительно сохранился для своего возраста.
Некоторые из попечителей английского и американского фондов присоединились к К. в Мадрасе в начале 1978 года, отправившись вместе с ним в Долину Риши, где были большие изменения в школе. Г. Нараян, старший сын старшего брата К. стал директором школы после отставки доктора Баласундарама. Нараян учительствовал в течение 25 лет, сначала в Долине Риши, а затем в школе Рудольфа Штайнера в Англии. Почти с первого дня его жена преподавала в Броквуде, а их единственная дочь Наташа училась теперь там. К. не придавал значения своему кровному родству с Нараяном, и казалось, что его интерес к Наташе был ни больше ни меньше, чем к любой другой способной девочке. Он любил детей и молодежь. Учеников из Долины Риши убедили в необходимости отправиться на время в Броквуд; теперь К. спрашивал есть ли в этом необходимость? Ведь так легко поддаться растлевающему влиянию Запада. Молодые в Индии по-прежнему чтили старших, жаждали знаний, относясь к образованию как к привилегии.
Когда К. вернулся в Охай, Сосновый Коттедж расширили, и Мери переехала туда. Для Мери оказалось нелегко расстаться со своим красивым домом в Малибу, о котором также скучал и К., но ей удалось превратить Сосновый Коттедж в точно такой же прелестный дом, оставив без изменений коттедж, в котором спал К., соединив эту часть дома с новой постройкой переходом. И К., и Мери полюбили новый дом. К. доставляло удовольствие начищать электрический чайник и другую утварь на кухне, как он это делал в Западном крыле Броквуда, а также ухаживать за новым садом. Ему всегда нравилось поливать растения, он старался помочь по дому, относя использованный за завтраком поднос на кухню, помогая загружать и разгружать посудомоечную машину. Он боялся, что Мери устает от своих обязанностей в Охай и Броквуде. Она была одновременно секретарем и шофером, делала покупки, стирала и гладила его одежду. Когда она возвращалась с сумками из продуктовых магазинов, он всегда с удовольствием смотрел что она купила. Тем не менее, он никому не позволял упаковывать свои вещи для поездок, поскольку с гордостью считал это своей прерогативой. В те годы, когда Мери не сопровождала его в Индию, она имела трехмесячный отдых в Калифорнии. По пути в Гштаад в июне К. и Мери снова заехали в клинику Янкера, где все взятые анализы оказались удовлетворительными. Вернувшись в сентябре в Броквуд после встречи в Саанене раз в две недели К. стал диктовать Мери письма к школам, продолжая эту работу вплоть до марта 1980 года; всего было продиктовано 37 писем, каждое объемом в 3 страницы. Диктуемые главным образом друг за другом, но отсылаемые раз в две недели, письма датируются днем их отправки, а не написания. Таким образом он поддерживал связь со всеми школами. Уже в первом письме К. четко определил свое виденье школ: «Они должны заботиться о создании цельного человека. Подобные центры образования должны помочь учителю и ученику естественно расцвести». В следующем письме он добавил: «Задача школ подобного рода — воспитать новое поколение людей, свободных от эгоистической деятельности. Ни одно другое учебное заведение не ставит подобной цели; наша обязанность как учителей — воспитать разум, свободный от внутренних противоречий».
Каждый учитель и ученик получал по экземпляру письма. То, чего К. ожидал от учителей, кажется невероятным — следить, чтобы у студентов не возникал страх ни в какой форме (вот почему было необходимо, чтобы учителя вскрыли сущность собственного страха), помочь своим подопечным «никогда не испытывать психологической боли не только во время обучения в школе, но и в течение всей жизни». Соревнование — самое большое зло в образовании: «Сравнивая в школе А и В, вы разрушаете обоих». В письмах К. неустанно повторял, что «учить — высшее предназначение; школы существуют прежде всего для того, чтобы коренным образом изменить человека». Он глубоко постиг разницу между учением и накоплением знаний; последнее притупляет ум: «Знать — это не значит знать; и понимание того, что знание не способно разрешить человеческие проблемы и есть разум».
В книге, опубликованной на следующий год, К. пояснил, что он понимал под выражением «никогда не быть психологически уязвленным». Рассуждая о том, что значит «жить с печалью», он продолжал:
...
«Мы видим реальность „нечто“, которое страдает... Я страдаю, а разум всячески стремится удалиться от этого страдания... Поэтому не избегайте печали; это совсем не означает, что вы становитесь мрачным. Живите с печалью... Что происходит? Наблюдайте. Рассудок ясен, остр в восприятии. Он стоит лицом к лицу с реальностью. Значение перехода страдания в страсть огромно. Вот когда взрастает ум, которому нельзя причинить боль. Полная остановка. Вот в чем секрет».
В письме к школам от 11 мая 1979 года К. начал абзац словами: «Бог есть беспорядок». Значение этих слов вырисовывается из дальнейшего: «Подумайте, сколько богов изобрел человек, какое смятение охватило мир, вызывая войны». Родители одной броквудской ученицы, которая привезла вышеупомянутое письмо на каникулы домой, прочитали лишь одно заявление: «Бог есть беспорядок» и были так возмущены, что решили забрать девочку из школы. Точно также другие странные утверждения К. озадачивали людей: «Идеалы — жестокая вещь» (значение то же, что и «Бог есть беспорядок»), «Несчастливой любви не бывает», «Если бы по — настоящему любили детей, не было бы войн», «Всякая мысль извращает» или «есть извращение». Последнее трудно объяснить. Он часто пространно пояснял это заявление во время бесед. Так, в одной беседе он сказал: «Мы используем слово ум, подразумевая чувства, способность мыслить, мозг, который содержит воспоминания в виде опыта, знания... Знание извращает ум. Знание — движение прошлого, а когда прошлое затемняет настоящее, приходит извращение... Мы используем слово „извращение“ в смысле того, что нецельно, разрушено».
В октябре 1978 года Мери Зимбалист поехала с К. в Индию, а позднее несколько членов английского и американского фондов снова присоединились к К. и попечителям индийского фонда в Мадрасе. 8 января 1979 года миссис Ганди приехала в Висанта Вихар, чтобы повидаться с К. В декабре она четыре дня провела в заточении, что вызвало волнение в разных частях Индии. Было ясно, что разговор с К. имел для нее значение. У него создалось впечатление, что она очень несчастна, и, как он выразился, «никак не может сбросить тигра».
В то лето открылась еще одна школа Кришнамурти, последняя из его школ в Индии, находившаяся в долине на расстоянии десяти миль от центра в Бангалоре. Покупка земли в 100 акров и строительство здания стали возможны благодаря пожертвованию одного человека. Школа известна под названием «Школа в долине». В ней совместно обучаются и проживают 100 детей в возрасте от 6 до 16 лет. К. посетил эту школу перед отъездом из Индии.
ПУСТОЙ УМ
С 1974 года К. просил меня написать второй том его биографии. Несмотря на мое собственное желание, перед тем, как приступить к книге, я долго размышляла, осознавая, что передо мной стоит задача значительно более трудная, чем при написании первого тома, где рассказывалось об увлекательной, местами необычной, истории его жизни. Последние же 40 лет были внешне бедны событиями, хотя К. и вел захватывающую дух внутреннюю жизнь. Мне понадобилось 5 лет, чтобы почувствовать себя готовой взяться за книгу, причем одним из первых шагов была еще одна попытка разгадать кем и чем он был. Чтение «Дневника» не помогло выяснению загадки.
Поэтому в июне 1979 года, когда К. приехал в Броквуд, я поехала туда, дважды ведя с ним длительные беседы. Присутствовавшая при встрече Мери Зимбалист вела записи. Я не делала в то время собственных записей и не пользовалась магнитофонной записью, которая могла препятствовать естественному течению разговора. Первый разговор состоялся утром в большой спальне К., которая выходила окнами на юг на расположенные внизу лужайку и поля; К. сидел в кровати, выпрямив спину и скрестив ноги, одетый в бледно-голубой халат. В комнате слабо пахло сандаловым деревом, запах которого всегда ассоциировался у меня с К. Кажется, даже писчая бумага пропиталась этим запахом. К. тем утром был очень оживлен и, казалось, стремился к новому открытию. Я начала с вопроса сможет ли он объяснить что сделало его таким, какой он есть. Он ответил на вопрос вопросом, выясняя, какого рода объяснения я жду. Наиболее приемлемое объяснение, ответила я, содержалось, конечно, в теории Безант и Ледбитера о том, что Лорд Майтрейя воспользовался заранее подготовленным телом; субъект мысли прошел серию инкарнаций, пока не родился в теле брахмана, более чистом, чем любое другое, поскольку он не принимал мясной пищи и алкоголя в течение многих поколений. Подобное объяснение позволяет истолковать сам «процесс» — тело «настраивалось» на определенный лад, становясь все чувствительнее для размещения божественного обитателя, сливая воедино в конечном итоге сознание Лорда Майтрейи и самого Кришнамурти. Иными словами, все, что предсказали миссис Безант и Ледбитер, сбылось. К. согласился, что такая версия правдоподобна, хотя он думает, что на самом деле не так. Я высказала еще одно предположение: в мире имеется огромный резервуар добродетели, к которому можно подключиться, что делали великие артисты, гении и святые. К. сразу же отверг эту мысль. Тогда я высказала еще одну точку зрения о том, что сам Кришнамурти прошел через многие жизни, чтобы стать таким, какой он есть, хотя самой мне такое объяснение не казалось правдоподобным, поскольку Кришна в молодости, как я вспоминаю, был довольно поверхностен, ребячлив, почти слабоумен, ничем кроме гольфа и мотоцикла по-настоящему не интересовался. Я не понимала как подобное существо могло развить мозг, чтобы создать стройное учение Кришнамурти. Далее цитирую по записям Мери Зимбалист:
М.Л.: Учение совсем непростое. Как могло оно идти от такого недалекого мальчика?
К.: Вы признаете что существует тайна. Мальчик отличался нежностью, был рассеян, не проявлял признаков ума, любил спортивные игры. Что важно здесь, так это пустой ум. Как мог пустой ум к этому прийти? Была ли необходима пустота для проявления загадки? Разве то, что получилось, пришло из универсального источника, подобного гениям в других областях? Религиозный дух не имеет ничего общего с гением. Почему же пустой ум не заполнился теософией и т.п.? Предназначалась ли эта пустота особым образом для проявления? Мальчик отличался странностью с самого начала. Почему так было? Было ли тело подготовлено предыдущими жизнями или просто сила эта избрала пустое тело? Почему он не стал омерзительным в результате выказываемого ему обожания? Почему не стал циничным, язвительным? Что сберегло его от этого? Эта пустота охранялась. Но чем?
М.Л.: Как раз это мы и пытаемся выяснить?
К.: Всю жизнь им руководили, защищали. Когда я сажусь в самолет, я знаю, что ничего не случится. Правда, я не делаю ничего, чтобы спровоцировать опасность. Я бы с удовольствием поднялся ввысь на дельтаплане (как предложили ему в Гштааде), но я чувствовал: «Нет, я не должен». Я всегда чувствовал себя защищенным. Может, чувство защищенности родилось потому что Амма (миссис Безант) всегда видела что я был — всегда видела, что мною руководили две сущности. Не думаю, что дело было именно так.
М.Л.: Конечно, нет, поскольку другое событие, «процесс», — случился впервые, когда вы были вдалеке от всех них — наедине с Нитьей в Охай.
К.: Да, пустота никогда не уходила. На приеме у дантиста в течение 4-х часов ни одна мысль не возникала у меня в голове. Только во время разговора или письма «это» начинает действовать. Я удивляюсь, пустота все еще присутствует. С тех лет до настоящего времени — восьмидесяти лет или где-то так — содержать ум с пустотой. Как это происходит? Вы можете чувствовать сейчас в этой комнате. Это происходит сейчас в этой комнате, потому что мы затрагиваем нечто очень, очень важное, и оно вливается. Ум этого человека с самого детства вплоть до настоящего времени в постоянной пустоте. Не делаю из этого загадки: почему такое не может произойти с любым?
М.Л.: Когда вы ведете беседы, ум ваш пуст?
К.: О, да, совершенно. Но я интересуюсь лишь тем почему он остается пуст. Поскольку он пуст, не возникает проблем.
М.Л.: Это уникальное явление?
К.: Нет, когда вещь уникальна, другие не могут получить ее. Я хочу избежать любой загадочности. Я понимаю, что разум мальчика остался прежним. Иное присутствует теперь. Разве вы не чувствуете? Это похоже на пульсацию.
М.Л.: Суть вашего учения в том, что у каждого может быть подобное? (Я действительно ощущала пульсацию, но не была уверена не было ли это плодом воображения).
К.: Да, если оно уникально, оно ничего не стоит. Но это не так. Ум держат в пустоте, как бы говоря: хотя я пуст, ты, икс, сможешь иметь это?
М.Л.: Вы имеете в виду, что он пуст как раз для того, чтобы можно было сказать, что это может произойти с каждым?
К.: Верно, верно. Но это «то» хранило ум пустым? Как он мог оставаться пустым все эти годы? Невероятно. Никогда не задумывался над этим. Так не произошло бы, если бы он был привязан. Почему он не был привязан? «То», должно быть, сказало: «Должна быть пустота, иначе я — оно — не могу действовать». В этом признание различных загадочных вещей. Что же это за «то», которое держит в пустоте, чтобы сказать все это? Не был ли найден мальчик, который наверняка должен был остаться пустым? У мальчика явно не было страха выступить против Ледбитера, теософии, авторитета. Амма, Ледбитер, они обладали огромным авторитетом. «То», по-видимому, действовало. Это должно быть возможно для всего человечества. Если нет, в чем же тогда смысл?
Здесь разговор прерывается; К. следовало подготовиться к предстоящему ланчу в школьной столовой. После ланча разговор возобновился на кухне в западном крыле:
К.: Мы так и не выяснили, почему мальчик так и остался пустым с тех пор. Не означает ли пустота отсутствия эгоизма, «Я», мой дом, привязанность? Но как же пришла пустота, в которой отсутствует «Я»? Было бы легко сказать, что Лорд Майтрейя подготовил тело, и содержал его пустым. Ничего нет проще, но эта простота подозрительна. Можно предположить, что само «Я» К. находилось в контакте с Лордом Майтрейей и Буддой, сказав: «Я ухожу; то, другое, важнее моей ничтожной персоны». Оно не чувствовало себя чистым и правильным. Лорд Майтрейя избрал тело с практически невыраженным «я», решил проявиться через него, содержа тело в чистоте. Амма говорила, что в лице К. было много важного, поскольку оно выражало «то». Оно было подготовлено к «тому». Но это значит, что все не могли бы иметь это. Тогда К. — биологический феномен. Легкий выход из положения. В чем же правда? Не знаю. Действительно не знаю. В чем правда происходящего? То не самообман, не призрачная иллюзия, навязанное состояние, выдумка, но я не знаю как выдумывать. Еще одна особенность состоит в том, что К. всегда испытывал влечение к Будде. Было ли это влиянием? Не думаю. Может быть тот резервуар — это Будда? или Майтрейя? В чем правда? Неужели никогда не выясним?
Мери З.: Вы чувствовали когда-нибудь, что вас используют, что в вас входит нечто?
К.: Я бы не сказал так. Оно входит в комнату когда ведется серьезный разговор.
М.Л.: Есть ли связь с болью?
К.: Боль приходит когда я спокоен, не разговариваю. Она медленно входит в тело, пока тело не говорит: «Достаточно». Достигнув кризиса, тело теряет сознание; боль улетучивается, или если вмешаться, это прекращается.
М.Л.: Можно руководить «процессом» извне?
К.: Я не могу. Но в чем же истина? Есть во всем этом элемент, не имеющий отношения к человеку, мысли или «Я». Я не таков. Может быть, того, что мы не можем открыть, нельзя касаться, нельзя проникнуть в него? Я задаюсь вопросом. Я часто чувствовал, что меня это не касается, что не удастся постичь тайны. Когда мы говорим, что это проявляется когда ум пуст, я думаю, что и не в этом тоже дело. Мы подошли к тупику. Я вел беседы с вами, с ней (Мери), с Субба Рао (который давно знаком с К.). Он сказал: «Ты был таким с самого начала». Я спрашиваю себя: «Верно ли это?» Если да, то нет надежды для других. Неужели к этому нечто нельзя прикоснуться? Мы пытаемся своим умом прикоснуться к «тому». Пытайтесь узнать что есть «то», когда ваш ум совершенно тих. Чтобы открыть эту истину, ваш ум должен быть пуст, а не мой, который уже в пустоте. Но есть фактор, который мы упускаем. Мы подошли к точке, где наш мозг, наш инструмент познания потерял всякий смысл.
М.Л.: Удастся ли раскрыть тайну кому-нибудь другому? Есть ли право исследовать?
К.: Конечно, вы сможете, поскольку вы об этом пишете. Я нет. Если вы с Марией [32 - нажми] сядете и скажете: «Давайте исследовать», — я уверен, вы найдете объяснение. Или поступайте так по одиночке. Я вижу нечто, и это — правда, но я не смогу выяснить этого. Вода не может понять почему она вода. В этом истина. Если вы выясните, я подтвержу это.
М.Л.: Вы узнаете, что это верно?
К.: Вы разве не ощущаете его присутствия в комнате? Это становится сильнее и сильнее. Это начинается с моей головой. Если вы задаете вопрос и отвечаете «Я не знаю», то вы на правильном пути. Если бы я писал, я бы сделал так. Я бы начал с мальчика, который был полностью пуст.
М.Л.: Вы не возражаете, если будет сказано, что вы хотите найти объяснение этому?
К.: Мне безразлично. Говорите, что считаете нужным. Уверен, что каждый, кто начнет думать в этом направлении, сумеет найти ответ. Я абсолютно уверен. Абсолютно, полностью. Как и в том, что мне этого не дано.
М.Л.: Если же удастся понять, но окажется невозможным облечь в слова?
К.: Вы сможете. Вы найдете путь. Как только находишь объяснение, приходят слова. Как в стихах. Когда вы открыты для поиска, когда создаете в уме условие, вы делаете открытие. Как только приходите к нему, все становится на свои места. Таинственность исчезает.
М.Л.: Тайна не будет против того, чтобы ее открыли?
К.: Нет, тайна исчезнет.
М. Зимбалист: Но тайна есть нечто священное.
К.: Священное останется.
На этом разговор закончился, потому что у К. сильно разболелась голова и ему пришлось пойти прилечь. Боль приходила не только тогда, когда он был спокоен, но и когда он говорил на подобную тему. Я вернулась в Лондон в ужасе перед ответственностью, которую он возложил на нас. Он был «абсолютно уверен», что мы сможем открыть, если попытаемся, правду о нем, но я все еще не верила, что сам он не мог помочь приблизиться к правде; три недели спустя я снова беседовала с ним в Броквуде перед его отъездом в Гштаад. Беседа снова состоялась на кухне в западном крыле в присутствие Мери, записи которой приводятся ниже:
M.Л.: Ваше учение очень сложно.
К.: Очень сложно.
М.Л.: Если бы вы читали, вам бы стало понятно?
К.: О, да, да.
М.Л.: Кто создает учение? Вы? Тайна?
К.: Хороший вопрос. Кто создает учение?
М.Л.: Зная вас как К., человека, трудно думать о вас, как о создателе учения.
К.: Вы имеете в виду, как не учившись, вы или другой можете создать учение?
М.Л.: В вас проявляется нечто, что не может быть частью вашего мозга.
К.: Разве в учениях есть необычность?
М.Л.: Да. Различие. Оригинальность.
К.: Давайте разъясним. Если бы я намеренно сел за стол писать учение, сомневаюсь, смог ли бы я его составить. Расскажу о том, как бывает. Я сказал вчера: «Думать о чем-то отличается от думания». Я сказал: «Я не совсем понимаю. Позвольте взглянуть», и лишь взглянув, я увидел это ясно. Сначала есть чувство отсутствия мысли, затем что-то приходит. Но если б я садился для этого, я не смог бы это сделать. Шопенгауэр, Лени, Бертран Расселл и др. много читали. А тут перед вами феномен, которого не обучали, не тренировали. Как он обрел то, что имеет? Что это такое? Если бы только К. — он не образован, мягок — откуда же все пришло? Такой человек не мог вывести учение.
М.Л.: Оно не пришло к нему через мысль?
К.: Это то же самое, что и... как говорят в библейских сказаниях? — откровение. Это происходит всегда, когда я говорю.
М.Л.: Способствует ли аудитория откровению?
К.: Нет. Начнем сначала. Если глубже, то вопрос в следующем: был найден мальчик, который был не в состоянии впитать ни теософию, ни обожание, ни идеи Мирового Учителя, ни собственность, ни огромные денежные суммы — ничто не повлияло на него. Почему? Кто же защитил его?
М.Л.: Для меня трудно не персонифицировать силу-защиту кем-то. Сила-защита — слишком пространное понятие для нашего ограниченного мозга, но, возможно, она подобна проводнику молнии. Молния, электричество находят проводник — самый прямой путь на землю. Сила эта, которая зовется любовью, нашла проводник в пустом уме.
К.: Должно быть специальное тело. Как было подготовлено, не подвергшись порче, тело? Ведь повредить его было так легко. Следовательно, сила охраняла его.
М.Л.: А тренировка — раскрытие посредством «процесса»?
К.: То пришло позже.
М.Л.: Как только тело достаточно окрепло.
К.: Да, но если вы признаете это, то был выбран феномен, в мягком смысле слова. Феномен подготовили для учения, и он совершенно не важен. Любой может принять учение, увидеть правду его. Если вы признаете феномен важным, то тогда он начинает определять все остальное.
М. Зимбалист: Феномен нужен для передачи учения, но могут ли не феномены воспринять его?
К.: Да. да. Поэтому, мы спрашиваем, как же он сохранялся как феномен? Ужасное слово.
М.Л.: Скажем, сила ждала...
К.: Амма и Ледбитер ожидали проявления Бодхисаттвы, они должны были найти тело, согласно традиции воплощения Аватаров. Будда прошел через все, страдание и т.д., затем все отбросил и стал просветленным. Учение его было оригинальным, но он прошел через все. Но перед вами феномен, который не прошел и доли того пути. Возможно, Иисус также был феноменом. Сила, должно быть следила за телом с момента его рождения. Почему? Как такое случилось? Мальчик из ничем не примечательной семьи. Как он оказался там? Была ли сила, жаждущая воплотиться, которая создала мальчика, или сила увидела брахманскую семью, ее восьмого ребенка, сказав: «Вот этот мальчик». Это сейчас здесь, в комнате. Если вы его спросите что оно означает, оно промолчит. Оно сказало бы: «Вы слишком малы». Я думаю, мы сказали как-то, что есть резервуар добродетели, которая должна воплотиться. Но тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали. Как же найти объяснение, без упоминания о биологическом феномене? Но все это свято; даже не знаю, как вы передадите не только святость, но и все остальное, о чем шла речь. Действительно, невероятно, как не испортился мальчик. Они делали все, чтобы довлеть на меня. Почему он прошел через охайский опыт? Может, из-за того, что тело не было достаточно настроено?
М. Зимбалист: Вы никогда не пытались избежать боли.
К.: Разумеется, нет. Вы видели как начиналась боль — около получаса назад. Предположим, вы все запишете; что скажет нормальный думающий человек, скажем, Джо (мой муж) об этом? Не скажет ли он, что ничего такого нет и так происходит с каждым гением. Если бы сказали: «Подвергните критике», какова была бы реакция? Не скажут ли они, что все это подстроено? Или что это загадка? Пытаемся ли мы соприкоснуться с загадкой? Осознав это, мы более не соприкасаемся с загадкой. Святость же — не загадка. Мы пытаемся удалить загадку на пути к источнику. Что бы они сказали? Что вы создаете загадку из того, где ее нет? Что он просто так рожден? Есть священное, и оно безгранично. Что будет, когда я умру? Что произойдет здесь? Зависит ли все от одного человека? Или есть люди, которые продолжат?
М.Л.: Вы теперь придерживаетесь иного мнения о том, что произойдет после вашей смерти, чем десять лет назад в Эппинг-форест.
К.: Не уверен, есть ли разница. Есть книги, но их недостаточно. Если они (окружающие его люди) действительно это имели бы, они были бы феноменами, подобно К. Феномен говорит: «Есть ли люди, которые выпили воду, для продолжения дела?» Я бы пошел к тому, кто знал его и через него получил бы представление о том, кем он был. Я бы прошел многие мили, чтобы поговорить с тем, кто был с ним: «Вы испили воды, с чем это можно сравнить?»
Разговор прекратился, поскольку опять К. пришлось пойти прилечь из-за боли в голове и шее. Я осталась с чувством, что К. хотелось хоть раз бросить взгляд со стороны, чего он никогда не сможет сделать. Я вспомнила его слова, произнесенные 28 декабря 1925 года после первого посвящения, когда мы верили, что Лорд Майтрейя говорил через него в Адьяре. Моя мать сообщила ему об изменениях в его лице, равно как и словах, когда лицо его засияло победным светом при неожиданном переходе от третьего лица к первому. «Я бы хотел, увидеть это», — ответил он с сожалением. Точно так же ответил он миссис Кирби, когда она рассказала ему в омменском лагере об изменениях в его лице.
Я вернулась в Лондон с чувством огромного сострадания к нему. «Вода никогда не узнает в чем ее суть», — сказал он в предыдущем разговоре. Он не сможет бросить взгляд со стороны; никогда не узнает, кто он; никогда не увидит, как преображается его лицо в моменты особого вдохновения и душевного подъема. Смогу ли я найти за него? Он сказал, что подобное возможно, велел нам попытаться, тогда как в 1972 году он сказал группе американских попечителей в Охай, что никому понять не суждено — что есть нечто «Слишком широкое, чтобы передать словами». Теперь он говорит: «Когда вы обнаруживаете нечто, у вас должны быть слова чтобы его назвать». Смогу ли я? Присущее ему чувство защищенности и настойчиво повторяющаяся мысль о пустом уме, — вот ключи к поиску. Смогу ли я разгадать? Вызов, брошенный им, захватывал, опьянял.
Я смогла еще раз поговорить с К. осенью в Броквуде после встречи в Саанене и Броквуде, а также на последнем семинаре ученых. Я хотела попытаться выяснить, откуда — снаружи или изнутри его самого — исходило «вдохновение». Он начал с того, что когда впервые стал выступать, он пользовался теософским языком, но с 1922 года (года, в котором был опыт в Охае) он пришел к собственному языку. Он снова прокомментировал положение о пустом уме, сказав: «Когда ум не заполнен, он только позже узнает что он был пуст». Снова цитирую по записям Мэри Зимбалист:
М.Л.: Когда же он перестает быть пустым?
К.: Когда необходимо пользоваться мыслью, общаться. В других случаях он незаполнен. Во время семинара, когда я говорю, он появляется.
М.Л.: Вы видите что-нибудь?
К.: Нет, он просто появляется. Я ничего не вижу и не перевожу. Он обнаруживается, когда я о нем не думаю. Когда он приходит, он обретает логическую, разумную форму. Когда же я осторожно обдумываю, записываю, повторяю, ничего не происходит.
М.Л.: Он появляется снаружи, вне вас?
К.: С художниками и поэтами происходит иначе, поскольку они сами его выстраивают. Осознание его (К.) революционного учения должно приходить медленно, постепенно. То не подобное языку изменение. (Он снова повторил, как ему предлагали в Гштааде полетать на дельтаплане). Я бы взлетел как птица и это было бы таким удовольствием. Но я понял, что я не должен этого делать не нужно. Нельзя делать то, что неблагоприятно для тела. Я чувствовал так, принимая во внимание предназначение К. Мне нельзя заболеть, иначе не состоится беседа, вот (Поэтому я предпринимаю меры предосторожности. Здесь есть тело, чтобы говорить; оно было выращено с целью вести беседу. Все остальное не важно, поэтому телу требуется защита. С другой стороны, я чувствую, что есть защита, существующая независимо от меня. Особая форма зашиты, словно будущее более или менее определено. И защита не только для тела. Мальчик родился с такой особенностью — ему требовалась защита, чтобы выжить для выполнения своего предназначения. Каким-то образом тело защищено, чтобы выжить. Какой-то элемент наблюдает за ним. Нечто защищает его. Проблематично сказать, что это Майтрейя — слишком конкретное, достаточно простое объяснение. Но я не в состоянии заглянуть за занавес. Не могу. Я пытался с Пупул (Джаякар) и другими индийскими учеными, которые настаивали. Я говорил, что «то» не Майтрейя, Бодхисаттва. Защита слишком конкретна, слишком отработана. Но защиту я чувствовал всегда.
Я была склонна верить, что К. использовали, причем, начиная с 1922 года, действуя чем-то снаружи. Это совсем не значит, что он был медиумом. Медиум отделен от того, что он или она «проводит», в то время как К. или что бы ни проявлялось посредством него, были едины. Его сознание было пропитано другим как губка водой. Бывали, тем не менее, случаи, когда вода, казалось, пересыхала, оставляя его таким, каким он сохранился в моих первых воспоминаниях — рассеянным, мягким, подверженным ошибкам, скромным, простодушным, уступчивым, преданным, заходящимся в смехе над глупейшими шутками, и в то же время единственным в своем роде при полном отсутствии тщеславия и самоуверенности. Но затем я обратила взор к «Дневнику», «увидев» в нем состояние сознания, полностью принадлежащее лично К., источник его учения, и мне стало трудно принять теорию о том, что его использовали.
В конце года К. подвергся еще одному психическому воздействию во время прибивания в Индии. 21 февраля 1980 года в Охае он продиктовал Мэри отчет о случившемся (Мэри в тот год не сопровождала его в Индию), называя себя в третьем лице:
...
«Из Броквуда 1 ноября 1979 года К. отправился в Индию. Проведя несколько дней в Мадрасе, он выехал прямо в Долину Риши. В течение долгого времени он бодрствовал среди ночи, пребывая в том особенном состоянии медитации, которое сопутствовало ему долгие годы. Это было нормальным явлением в его жизни. Это не сознательное, преднамеренное преследование медитации или бессознательное желание достигнуть чего-то. Совершенно ясно, что такое приходит само, без вызова. Он искусно владел мыслью, запоминая медитации. Таким образом, в каждой медитации была новизна и свежесть. Было чувство нарастания движущегося, непрошенного и незваного. Иногда сила настолько высока, что голова разрывается от боли; иногда возникает чувство огромной незаполненности, обладающей неизмеримой энергией. Иногда он просыпается, смеясь от бездонной радости. Такие особого рода медитации, разумеется не вызываемые специально, возрастали. Только в те дни, когда он путешествовал или возвращался поздно, они прекращались; точно также тогда, когда он просыпался рано и путешествовал.
С прибытием в Долину Риши в середине ноября 1979 года импульс возрос, и однажды ночью в странном спокойствии, царившем в той части мира, в тишине, не нарушаемой уханьем сов, пробудился он, чтобы найти нечто совершенно отличное и новое. Движение достигло уровня источника энергии.
Не следует путать или даже просто думать о боге или высочайшем главном, брахмане, которые являются проекциями человеческого ума из-за страха и тоски, нескрываемого желания обрести полную безопасность. Это совсем не то. Желание не способно достичь его, слова не обладают нужной силой, равно как и цепочка мыслительного потока. Меня могут спросить, почему я с такой уверенностью утверждаю, что в этом источник всех энергий? Можно только ответить с полным смирением, что это так.
В течение всего периода пребывания К. в Индии вплоть до конца 1980 года он каждую ночь пробуждался с чувством абсолютного. То не состояние, не статичная, фиксированная, недвижущаяся вещь. В ней вся вселенная, неизмеримая для человека. Когда он возвратился в феврале 1980 года в Охай, после того, как тело более-менее отдохнуло, возникло ощущение, что нет ничего выше этого. Вот предел — начало, конец и абсолют. Есть лишь чувство невероятной безбрежности и необыкновенной красоты».
КОНЕЦ ИЗВЕСТНОГО
Когда в феврале К. вернулся в Охай, вобрав в себя новую громадную энергию, он почувствовал, что им недостаточно «пользовались». «Чем я собираюсь заниматься здесь в течение двух месяцев? — спросил он Мэри, — я растрачиваю себя впустую». Как и ожидалось, у него было много дел в связи с новой школой в Дубовой Роще, когда он вел беседы с преподавательским составом и родителями. Многие родители переехали в Охайскую Долину, чтобы их дети могли посещать школу, а они сами принимать большее участие в делах школы, чем если бы она была школой-интернатом. Марк Ли, преподававший в долине Риши американец, женатый на индианке, стал первым директором школы.
К., конечно, не терял попусту время, когда в марте к нему приехал Дэвид Бом, который имел с ним восемь длинных бесед. Эти беседы, наряду с состоявшимися позднее в Броквуде еще пятью, были опубликованы в 1985 году под названием «Конец времени» — одна из наиболее значительных книг К., поскольку она привлекла внимание новой аудитории. Беседы с их быстрыми вопросами и ответами, не позволяют себя цитировать. А развитие в них идей осуществляется очень медленно. В них говорится о конце мысли и времени, а именно психологическом времени и мысли, которые принадлежат прошлому. Все, что мы выучили, все, чем мы являемся сами, все содержимое нашего сознания есть прошлое, заключенное в нашей памяти в виде мысли, и поэтому мозг забит прошлым, что означает, что нет истинного видения, потому что мы все видим через облако мысли, неминуемо ограниченное «я». «Разве возможно, — спрашивал К., — чтобы время пришло к концу? Вся идея о времени как о прошлом не означает ли что нет завтра?».
Если мозг остается в эгоистической темноте, он приходит к конфликту. Может ли деградация клеток мозга и их одряхление быть предотвращено? К. предположил, что через способность проникновения в сущность возможно изменить клетки мозга физически, действуя в определенном порядке, чтобы исправить причиненный годами неправильного функционирования вред.
В предисловии к брошюре, содержащей два более поздних диалога между К. и Бомом, Бом освещает этот вопрос:
...
«...необходимо подчеркнуть, что современные исследования мозга и нервной системы во многом подтверждают положение Кришнамурти о способности просветления изменить клетки мозга. Так, к примеру, теперь известно, что в организме есть важные вещества, такие как гормоны и нейромедиаторы, которые коренным образом влияют на функционирование мозга и нервной системы. Эти вещества время от времени отвечают за то, что человек знает, что думает и что все это для него значит. Теперь точно установлено, что знания и эмоции оказывают глубокое воздействие на клетки мозга и их функционирование. Вполне возможно, что просветление, которое должно возникнуть в состоянии подъема умственной энергии и чувств, оказывает существенное влияние на клетки головного мозга».
Тем летом по пути в Гштаад К. в третий раз заехал в клинику Янкера. Рентгеновский снимок показал, что уплотнение, которое он ощущал под диафрагмой, обусловлено грыжей, что не представляло опасности. После встречи в Саанене его спросили в Броквуде, почему он в свои годы продолжает выступать. Он ответил: «Часто спрашивают: „Почему вы продолжаете пользоваться своей энергией после 50 лет, когда никто, кажется, не изменяется?“ — Я думаю, что когда видишь что-то истинное и прекрасное, то хочешь поведать об этом людям из сострадания и любви. И если есть те, кому не интересно, то и это верно. Разве вы спрашиваете растущий цветок почему он обладает таким ароматом? По той же самой причине рассказчик проводит свою беседу».
В последние шесть лет жизни К. был вынужден продолжать поездки, беседы и дискуссии, хотя он практически прекратил вести частные беседы. В июле 1980 года миссис Радха Бурньер, которую К. знал много лет и которую очень уважал, была избрана президентом Теософского общества. Она была дочерью Н. Шри Рама, бывшего президента, племянницей Рукмини Эрендейл, которая добивалась избрания. Ради нее К. согласился посетить Теософское общество, будучи зимой в Мадрасе.
Таким образом, 4 ноября Радха Бурньер поехала в Висанта Вихар, чтобы привезти его, и впервые за 47 лет он вошел на огражденную территорию Теософского Общества, где собрались люди, чтобы приветствовать его, и он прошел по участку к дому Радхи на берегу реки. Он едва помнил это место. Позже, когда бы он ни бывал в Висанта Вихар, он имел обыкновение проезжать каждый вечер к дому Радхи, прогуливаясь но пляжу, там, где его «обнаружили».
На следующий день К. вылетел в Шри Ланка, куда его пригласили выступить с беседой и где он не бывал с 1957 года. Это был триумфальный визит; он встретился с премьер-министром, дал по телевизору интервью государственному министру и в течение часа разговаривал с глазу на глаз с президентом. Он также провел четыре публичных беседы, привлекших огромное количество людей.
Позже, в Долине Риши, к К. присоединились попечители всех трех фондов, а 20 декабря миссис Ганди, ее сын Раджив с женой провели там ночь, добравшись до Маданапалла на вертолете. Пупул Джаякар помогала принимать гостей. К. и миссис Ганди долго прогуливались вместе, в то время как вооруженные охранники прятались в кустах.
Когда К. на пути из Индии в Охай сделал в Броквуде остановку в начале 1981 года, он восторженно рассказывал нам о визите миссис Ганди и оказанном ему приему на высшем уровне в Шри Ланке. Он находился под сильным впечатлением от того, что президент Шри Ланки пожелал встретиться с ним. В этом проявлялась одна из странностей К., его уважение к мирскому успеху и академическим регалиям других; однако от себя он отторгал тех, кто пользовался его славой или проявлял признаки значимости собственной персоны. Он, казалось, никогда не принимал, во внимание, что пожертвования для его работы часто были плодами безжалостного конкурентного бизнеса, о чем бы он сожалел, если бы знал. Тем не менее, если бы ни эти противоречия, в нем было бы меньше привлекательного, что, конечно, могло уменьшить и любовь к нему лично.
На встрече в Саанене в 1981 году К. сильно страдал от желудочных болей, но взятые в Сааненской больнице анализы не обнаружили источника боли. Несмотря на это, было запланировано, что перед поездкой в Индию до возвращения в следующем году в Охай ему прооперируют грыжу. По пути в Гштаад он неожиданно попросил Мери Зимбалист, сопровождавшую его, написать о нем книгу, в которой бы рассказывалось о том, что значит быть вместе с ним. Еще дважды в течение нескольких последующих лет он обращался к ней с такой просьбой — даже если в книге будет сотня страниц и она бы потихонечку ежедневно писала. Остается надеяться, что такая книга появится, потому что с 1966 года она более, чем кто-либо, проводила время вместе с ним. Теперь она все время была с ним в Гштааде, Броквуде и Охай. Ванда Скаравелли вскоре откроет для него с Фоской Таннегг, но она вернется обратно во Флоренцию во время встречи, чтобы позже вернуться и закрыть Шале.
В сентябре К. пришлось несколько разнообразить свою ежегодную программу, проведя две беседы в Амстердаме, где он уже не выступал в течение 10 лет. Большой РАИ-Холл был заполнен до отказа, поэтому часть присутствующих хлынула в соседний зал, где было телевидение по замкнутому каналу. С К. находилось несколько друзей из Англии. По пути на первую беседу, когда мы ехали в машине, он нас спросил о чем будет беседа. Я сказала ему: «Разве у вас нет идеи?» Он ответил: «Нет, никакой». Когда его хрупкая фигурка появилась одиноко на большой сцене, чтобы сесть на твердый стул, перед которым не было даже стола, все это было очень трогательно. Как обычно, несколько минут он помолчал, обводя глазами присутствующих, которые застыли в напряженном ожидании. Наконец он произнес: «К великому сожалению, у нас в распоряжении лишь две беседы, поэтому необходимо сжать то, что мы должны сказать о всей целостности бытия». Все больше и больше он подчеркивал, что разница между людьми носит лишь поверхностный характер. В первой беседе он пояснил:
...
«Содержимое нашего сознания составляет основу для всего человечества... Человек, в какой бы части планеты он ни жил, страдает, причем не только физически, но и внутренне. Он не уверен в себе, боязлив, смущен, озабочен, лишен чувства полной безопасности. Вот почему наше сознание является общим для всего человечества... вот почему мы не можем быть индивидуумами. Пожалуйста, осмыслите сказанное. Нас обучали, давали образование, как религиозное, так и академическое, чтобы мы почувствовали себя, отдельными душами, старающимися для себя; но все это иллюзия... Мы совсем не отдельные сущности с отдельным психологическим содержимым, идущие к своей цели; мы все, каждый из нас в действительности являемся частью всего человечества».
В той же беседе К. обратился к другой теме, на которую он уже говорил ранее, развивая ее снова и снова в последние годы жизни, — о жизни со смертью:
...
«Смерть означает конец известного. Она означает конец физического существования, конец памяти о том, кто я есть, потому что я ни что иное, как память. И я боюсь отпустить все то, что означает смерть. Смерть означает конец привязанностям, потому что это значит умирать при жизни, не ожидая 50 лет или около того, пока какая-нибудь болезнь прикончит тебя. Это жить со всей вашей силой, энергией, интеллектуальными способностями, с огромным чувством и вместе с тем умереть для всех умозаключений, склада ума, опыта, привязанностей, боли. Иными словами, пока живешь, живешь со смертью. Тогда смерть не есть что-то удаленное, это не что-то в конце жизни, результат несчастного случая, болезни или старости; смерть наступает в результате конца воспоминаний; отсюда вытекает, что смерть неотрывна от жизни».
То, от чего он действительно просил отказаться, так это не иметь человеческих привязанностей. Как многим хотелось бы так поступить, если бы они смогли. Все больше людей во всем мире начинает посещать его беседы.
К. был счастлив побывать в Голландии, где он провел в молодости немало времени. Как-то днем он поехал снова повидать Замок Эрде, в котором сейчас размещалась школа и где К. не был с 1929 года. Когда он ехал по красивой березовой роще, он полушутя интересовался почему он возвратил обратно поместье. Доехав до замка, он, тем не менее, отказался выйти из машины, опасаясь быть узнанным.
Вернувшись в Охай в начале 1982 года, проведя обычные напряженные месяцы в Индии, К. отправился в феврале в Лос-анджелесский медицинский центр при Калифорнийском университете для того, чтобы прооперировать грыжу. В операции не было срочной необходимости, но было ясно, что при внезапном ухудшении здоровья грыжа может представлять собой опасность. Мери Зимбалист провела четыре ночи на кушетке в той же больничной палате, что и К. Операция, как и предыдущая, прошла под спинномозговой анестезией. Для него это было немалым испытанием, а как только действие анестезии ослабело, боль стала сильной, он заговорил об «открытой двери». Мери попросила его закрыть ее. В тот вечер он сказал ей: «Это было очень близко. Не знаю, было ли у меня достаточно силы закрыть дверь, но к тому времени он уже сидел в постели, читая детектив».
Последующее обследование в вышеупомянутом медицинском центре показало высокий уровень сахара в крови, и К. предписали диету для диабетиков; посещение окулиста в скорости показало, что в обоих глазах начинается катаракта, причем в левом глазу есть подозрение на глаукому, вследствие чего ему прописали капли. В целом же состояние здоровья было вполне удовлетворительным для его возраста.
В конце марта К. выступил с двумя беседами в Нью-Йорке, где он не выступал с 1974 года; теперь он выступал в Карнегги-Холл, где присутствовало 3 000 человек. Все места были заполнены. В интервью Полу Л. Монтюмери для газеты «Нью-Йорк Таймс» 26 марта в гостинице Паркер-Меридиен, где он остановился, К. сказал: «Видите ли, я никогда не принимал авторитета других и никогда не стремился к авторитету над другими. Расскажу вам веселую историю. В годы правления Муссолини один из его людей попросил меня в Стрезе в Лаго Маджоре (это было летом 1933 года) выступить с беседами. Когда я вошел в зал, передо мной сидели кардиналы, епископы, генералы. Вероятно, они приняли меня за гостя Муссолини. Я говорил о власти, о ее пагубности и разрушительной силе. На следующий день, когда я выступал снова, всю аудиторию составляла одна пожилая женщина». Когда Монтгомери осведомился, полагает ли он, что дело его жизни изменило жизнь людей, К. ответил: «Немного, сэр, но не слишком».
Когда К. пришлось сжать то, с чем он хотел выступить в две беседы, ему это удалось лучше, чем в цикле бесед в Охай, на встречах в Саанене и Броквуде и циклах регулярных бесед в Индии. В первой из двух Нью-Йоркских бесед он говорил о психоанализе как составной части американского образа жизни:
...
«Если появляется какая-нибудь проблема, — мы мчимся к психоаналитику, современному священнику, надеясь что он разрешит наши глупые мелкие проблемы. Анализ предполагает наличие анализирующего и анализируемого. Кто же анализирует? Отделён ли он от анализируемого? Не является ли он сам анализируемым?» К. говорил об аналитике и анализируемом, повторяя то, что годами говорил о наблюдателе и наблюдаемом, думающем и его мысли. Между ними нет никакой разницы. Он утверждал, что таково свойство всего внутреннего дробления. «Когда вы сердитесь, — говорил он, — вы сами и есть гнев. Вы не отличаетесь от гнева. Когда вы тщеславны, завистливы, вы становитесь этим».
Он попросил аудиторию в Нью-Йорке не аплодировать ни до, ни после беседы «Если вы хлопаете в ладоши, вы аплодируете своему собственному пониманию... Рассказчику совсем не требуется быть лидером, гуру или любой другой подобной чепухой. Мы вместе приходим к пониманию нашей жизни, которая стала такой поразительно сложной».
В конце второй беседы он спросил, может ли встать и уйти; естественно, вопросы обрушились на него. Он умолял разрешить ему ответить не более, чем на два из них. Второй вопрос звучал так: «Сэр, не могли бы вы описать Бога? Существует ли Бог?» На это К. ответил:
...
«Мы изобрели бога. Мысль изобрела бога; это мы с нашими мучениями, отчаянием, одиночеством, беспокойством, изобрели то, что называем богом. Бог не создал нас по своему образу и подобию, как бы мне хотелось, чтобы это было так. Лично у меня нет никакой веры. Рассказчик стоит лицом к лицу с действительностью, проявлением природы в каждой реалии, каждой мысли во всех проявлениях — он полностью осознает все. Если вы свободны от страха, печали, нет нужды в боге».
Когда он встал, раздались аплодисменты, хотя он просил не делать этого.
В апреле в Охай состоялось, четыре одночасовых беседы на тему: «Природа разума» между К., Дэвидом Бомом, доктором Джоном Хадли, частным психиатром из Охай и Рупертом Шелдрейком, который состоял в то время консультантом при международном сельскохозяйственном институте в Хайдарабаде Дискуссии эти, записанные на цветную видеопленку, были субсидированы фондом Роберта Е. Саймона, частной организацией, выделившей огромные гуммы для содействия умственному здоровью. Немедленно поступили заявки на получение записей из разных университете и учебных центров по всей стране, которым хотелось либо купить, либо взять кассеты напрокат. Записи были показаны рядом кабельных телевизионных станций, включая Нью-Йорк.
К. был в особом настроении и бодром состоянии в день своего 87-летия в мае. Он сказал Мери «Теперь каждую ночь меня будит медитация». Именно во время медитации «другой» всегда находился рядом с ним. В дневнике на стр. 121 К. описал как он пробуждался среди ночи такой медитацией:
...
«Медитация того часа была свободой, словно входишь в неведомый мир красоты и спокойствия; и мир без образов, символов и слов, без волн памяти. Любовь была в смерти каждой минуты, а каждая смерть означала возвращение любви. Она не была привязанностью, в ней не было корней. Она расцветала безостановочно, и в ней не было границы, столь искусно построенной оградой сознания. Медитация была радость, и с ней пришло благословение».
В июне К. пришлось дать две беседы в Барбикан-холле — он впервые выступал в Англии в зале большем, чем в Доме Встречи Друзей; но, хотя зал был переполнен, сами встречи не имели успеха. Во время первой беседы испортился микрофон, во второй беседе К., которому не понравилась атмосфера места, был не в лучшей форме. Для артистов не было специального входа, и нужно было пройти по главному вестибюлю, чтобы войти и зал. Будучи не в состоянии проделать это, К. пришлось воспользоваться служебным лифтом. Доктор Пачуре из Раджхата обычно теперь сопровождал К. во всех поездках; в этом году доктор Дагмар Лихти, ушедший на пенсию из клиники Бирхер-Беннер в Цюрихе, которую основал ее дядя и где лежал К. в 1960 году, приехала на встречу в Саанене, а затем отправилась в Таннегг, чтобы поговорить о состоянии здоровья К. с доктором Пачуре; уровень сахара в крови К. по-прежнему оставался высоким. Они посоветовали К. отменить семинар ученых, который должен был состояться в Броквуде сразу же после встречи и отдохнуть в каком-то новом для себя месте. К. не возражал. Он начал понимать, что ему следует делать более длительные промежутки в своей деятельности. Несмотря на усталость после встречи в Саанене, он продиктовал еще ряд писем к Школам, по одному в день в период с 1 по 12 августа. Затем, в сентябре, он поехал с Мери во Францию, где остановился более, чем на 14 дней, в отеле в окрестностях Блуа. Неделю с ними провела Дороти Симмонс. То был последний настоящий отдых в жизни К. — ни бесед, ни дискуссий, ни интервью; пока он отдыхал, головные боли отпустили его.
Перед тем, как он в конце октября отправился в Индию, я умоляла его продолжить ведение «Дневника». Мне казалось, что он слишком много говорит, но совсем не пишет. Ведь насколько легче говорить, чем писать, а в его беседах не было красочных описаний природы. К. говорил, что ему стало трудно писать, потому что руки трясутся. Тогда почему, предложила я, не наговаривать текст на пленку? Такая мысль пришлась ему по душе, хотя он признал, что подобной возможности во время его пребывания в Индии не представится.
В Индии он не только провел все беседы в обычных местах, добавив к ним еще четыре весьма удачных беседы в Калькутте, где он никогда раньше не выступал, но и бесчисленные дискуссии с группой людей, окружавших его долгие годы, включая Пупул Джаякар, Сунанду, Паму Патвардхан и старшего брата Памы Ахьята, а также знаменитого Пандита, Яганната Упадьяю.
В Европе и Америке К. завтракал в постели и не поднимался вплоть до полудня, если только у него не была назначена встреча, в то время как в Индии он спускался прямо вниз, чтобы позавтракать со своими друзьями, и беседа начиналась. Дискуссии, в которых участвует несколько человек, задающих вопросы, — излюбленная в Индии форма углубления в изучение философского или религиозного учения. Несомненно, таков наилучший путь к интеллектуальному взаимопониманию, хотя в нем устранены усилия интуитивного характера, благодаря которым люди лучше усваивают то, о чем говорит К. Самого К. вдохновляли подобные дискуссии в Индии. Он любил входить медленно, логически, шаг за шагом в свою философию. В индийской манере было подвергать сомнению все сказанное. Вот что К. полностью одобрял, поскольку вера, однозначное принятие чужих слов, вызывали у него непреодолимые трудности на пути к открытию истины через понимание себя.
В школе Долины Риши дочь Пупул Джаякар Радхика, которой в американском университете присвоили степень доктора наук по санскриту и буддизму и которая вышла замуж за канадского профессора Ханса Херцбергера, была теперь директором по учебе наукам, тесно сотрудничая с Нараяном, стоявшим во главе школы. К. был восхищен тем, как идут дела в школе. В школе училось 340 платных учеников со всех концов Индии, треть из них — девочки, а 10% — стипендиаты. У школы в Долине Риши была репутация одной из лучших школ в Индии. Когда в феврале 1983 года К. вернулся в Охай, он приступил к диктовке продолжения «Дневника». Он начитал первый отрывок на новый магнитофон, находясь в одиночестве в комнате после завтрака в постели; он продолжал делать записи, хотя и не ежедневно, вплоть до начала апреля. Большинство отрывков открывается описанием природы, раскрывая то, что каждый день был действительно новым и неповторимым для него. Эти описания захватывают людей, настраивая их на нужную волну. В марте следующего года, снова в Охай, К. наговорил еще три части, пребывая в одиночестве в комнате. Начитанные за два года до смерти, записи содержат последние размышления К. личного характера, причем так случилось, что самый последний отрывок — о смерти. Он описал как гуляя прекрасным весенним солнечным утром, он увидел мертвый желто-ярко-красный листок, который лежал на тропинке. «Каким он был красивым, — заметил К., — такой простой в своей смерти, такой живой, наполненный красотой и жизненной силой, присущими дереву в целом и лету. Странно, что он не поблек». Он продолжал:
...
«Почему люди умирают так жалко и несчастливо, от болезни, старости, одряхления, сморщивания тела, в уродстве? Почему им не дано умереть естественно и красиво, подобно листку? Что в нас не так? Несмотря на всех врачей, лекарства и больницы, операции и агонию жизни, включая удовольствия, мы не в состоянии умереть с достоинством, просто, с улыбкой... Точно также, как мы обучали детей математике, письму, чтению и всему остальному знанию, нам следует обучать их великому достоинству смерти — не как отвратительному событию, с которым приходится столкнуться, но как к части нашей ежедневной жизни, когда мы смотрим на голубое небо или кузнечика на листке. Это часть обучения как рост зубов или все неприятности, связанные с детскими болезнями. У детей исключительно развито любопытство. Если вы понимаете природу смерти, вам нет нужды объяснять, что все умирает, прах к праху и т.д.; но вы даете мягко объяснение без всякого страха, заставляя их почувствовать, что живое и мертвое едины. Нет воскрешения мертвых, нет идолопоклонства, догматической веры. Все на земле, нашей красивой земле, живет и умирает, нарождается на свет и увядает. Чтобы понять движение жизни, требуется разум — не мысли, начитанность, знания, а разум любви, сострадания с присущей им чувствительностью... Взглянув на мертвый лист в его красоте и красочности, возможно, человек осознает, отдаст себе отчет в том, что представляет собой его собственная смерть, причем не в конце жизни, а в начале. Смерть — не что-то страшное, чего следует избегать, что можно отложить, а нечто переходящее изо дня в день. Вот от чего появляется необычное чувство безмерности».
ВЫ ДОЛЖНЫ СПЕШИТЬ, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ
В апреле 1983 года К. снова поехал в Нью-Йорк, выступая в Фелт-форуме на Мэдисон-сквер гарден, вмещающем еще больше людей, чем Карнеги-холл. Два репортера, взявших у К. интервью для «Ист-вест джорнал», писали: «Мы познакомились с вежливым, застенчивым человеком, у которого бесконечный запас терпения, сочетающийся с неистовостью, чувством возложенной на него миссии... Его ясность и глубокие комментарии несколько раз вводили нас в смятение, оставляя чувство того, что перед нами действительно свободный человек, который без всяких усилий достиг того, что можно назвать духовной анархией, — глубоко моральный, сакральный взгляд на жизнь, свободный от ортодоксальных идеологий и религий».
На встрече в Охай, последовавшей за беседами в Нью-Йорке, был показан полнометражный фильм о жизни К., для создания которого Эвелин Блау, одной из попечительниц американского фонда, потребовалось пять лет. Фильм получил название «Вызов изменению»; он был поставлен Майклом Мендиззой, за кадром читал американский актер Ричард Чемберлейн. К. не покинул зала во время просмотра фильма, что случалось с ним редко, поскольку ему никогда не хотелось видеть себя по телевизору или слушать по радио свои интервью, равно как и видеть свои собственные книги. Фильм с его красивыми видами Швейцарии и Индии явно понравился К. В разных городах Америки во время показа фильм имел определенный успех.
Вскоре после того, как К. и Мери прибыли в июне в Броквуд, у Дороти Симмонс случился сердечный приступ. Хотя она хорошо поправлялась, она была не в состоянии нести на себе бремя управления школой, успешно справляясь со своими обязанностями в течение 14 лет. Она отошла от дел, хотя и продолжала жить в Броквуде вместе с мужем, который ушел на отдых несколькими годами ранее [33 - нажми].
В конце концов директором был назначен молодой американец Скотт Форбз, женатый на девушке из Южной Африки по имени Кэти, которая преподавала танцы в школе. Динамичный молодой человек, проработавший в Броквуде около десяти лет, отвечая главным образом за видеотехнику (которая теперь была в цвете), Скотт много путешествовал, некоторое время жил в Париже, ведя небольшое антикварное дело в Женеве, пока не соприкоснулся с К., попав случайно на летнюю встречу в Саанене. Он услышал беседу, и она захватила его. Намереваясь работать на К., он полностью изменил образ жизни, сохранив, правда, свою энергию. Его жена взяла на себя ответственность за видеоотдел после его назначения директором.
Находясь в Гштааде после встречи в Саанене в 1989 году, К. познакомился с человеком, который помог осуществить то, что было самой заветной мечтой К. — построить центр для взрослых в Броквуде, совершенно независимый от школы, куда бы люди приезжали с единственной целью — изучать его учение. Таким человеком оказался немец средних лет Фридрих Гроз, проживавший в Швейцарии, за четыре года до этого отошедший от семейного бизнеса по производству сантехники, получившего международную известность. Прочтение одной из книг К. в 1980 году («Невозможный вопрос»), определило дальнейший ход его жизни, как следовало из его собственных слов. Он навестил К. в Таннегге, потому что хотел организовать школу Кришнамурти в Швейцарии. К. отговорил его делать такой шаг, зная как нелегко найти учителей. (Когда К. спросил, женат ли он, и получил отрицательный ответ, поскольку Фридрих находился в разводе, К. внезапно схватил его за руку и сказал: «Хорошо».) [34 - нажми]
В следующем году, посетив Броквуд, Фридрих Гроэ предложил, что вместо открытия новой школы он даст средства для строительства учебного центра. К. с воодушевлением приветствовал такое предложение. Вблизи школьного здания было выбрано красивое место, за пределами его видимости, с простирающимся к югу видом на поля, где никогда не будет построек. К. поручил Скотту Форбзу найти архитектора и разработать проект.
Выполнив полностью программу в Индии зимой 1983-4 годов, К. вернулся, довольно усталый, в феврале в Охай, где столкнулся с проблемами, возникшими в связи с открытием средней школы, примыкавшей к начальной школе в Дубовой Роще. В марте К. был приглашен доктором М.Р. Раджи из Национального научно-исследовательского центра в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико, с целью принять участие в Симпозиуме на тему «Творчество в науке». Этот центр американских атомных исследований дал для К. абсолютно новую и вдохновляющую аудиторию. В 8 утра 19 марта и в течение более часа К. выступал перед 700 учеными на тему о том, что знание никогда не может быть созидательным, потому что оно несовершенно. Он закончил свою речь словами:
...
«Действительное творчество может быть только тогда, когда мысль хранит молчание... Наука есть движение все большего и большего накопления знания. „Большее“ означает измерение; мысль поддается измерению, поскольку она материальна. У знания ограничена способность проникновения в сущность, ограничено собственное созидание, что ведет к конфликту. Мы говорим о холистическом восприятии, в которое совершенно не включены понятия „я“, „меня“, личность. Тогда только есть то, что называется творчеством. Это есть».
На следующее утро К. отвечал на вопросы перед более малочисленной аудиторией, включающей в себя действительных членов национальной лаборатории в Лос-Аламосе. Из 15 переданных ему вопросов он ответил на первый и последний. Ответ на первый вопрос: «Что такое творчество? Что такое медитация?» занял почти все отведенные полтора часа; К. повторял многое из того, о чем говорил накануне. О медитации он сказал: «Медитация — не сознательная медитация. То, чему нас учили, — это сознательная, преднамеренная медитация, когда сидишь, скрестив ноги или лежа лицом вниз, повторяя определенные фразы, — это специальное, сознательное усилие, чтобы медитировать. Рассказчик считает, что такая медитация — бессмысленна. Она — часть желания. Желание иметь мирный ум — то же самое, что и желание иметь хороший дом или добротную одежду. Сознательная медитация разрушает, не дает перейти к другой форме медитации».
Последний вопрос был поставлен так: «Если бы вы стояли во главе лаборатории, отвечая за обороноспособность страны и понимая ход вещей, как бы вы направляли деятельность лаборатории и научные исследования?» Вот часть ответа К.:
«Если бы у меня была группа людей, заявивших „давайте забудем национализм, религии, давайте, как и положено людям, решим проблему — будем жить вместе без разрушения; если бы мы посвятили всему этому время, как и те абсолютно преданные люди, которые собрались в Лос-Аламосе и были заняты тем, о чем мы говорим, тогда, вероятно, что-то случилось бы... Никому не дано глобально взглянуть на вещи — глобально чувствовать за все человечество — не за мою страну — ради бога. Если бы вы поездили по миру как рассказчик, вы бы изливали слезы до конца жизни. Пацифизм есть реакция на милитаризм, не более. Рассказчик не пацифист. Итак, давайте выясним причину — если мы вместе станем искать причину, то разрешим проблему. Но у нас всех различные мнения, которых мы придерживаемся, а также исторические направления. Вот так, сэр“.
Один из присутствующих: Сэр, если можно так выразиться, вы убедили нас.
Кришнамурти: Я ни в чем не убеждаю.
Один из присутствующих: Я имею в виду, что когда действительно стараешься понять это и делаешь шаг в этом направлении кажется, что каким-то образом не хватает необходимой энергии... Что же на самом деле сдерживает нас? Мы можем видеть, что дом в огне, но мы не в силах сделать что-либо, чтобы погасить пожар.
Кришнамурти: Горящий дом, который, по нашему мнению там, на самом деле здесь. Сначала нужно навести порядок в собственном доме, сэр.
Снова К. выступал с беседами в Фелт-форуме в Нью-Йорке в апреле, после чего он был приглашен в качестве почетного выступающего общества «Pacem Terris» в зале библиотеки Даг Хаммарскольд Организации Объединенных Наций. И в этот раз он не сказал ничего нового, хотя форма изложения, как обычно, была иной.
Когда той весной К. приехал в Броквуд, он обнаружил у себя в комнате плеер для компакт-дисков, что принесло ему большую радость. Чаще всего он проигрывал Бетховена, предпочитая его Моцарту. Наряду с классической музыкой, К. любил индийскую музыку, в особенности песнопения. Скотт Форбз напишет мне после смерти К.: «В течение ряда лет я часто поднимался в спальню К., когда он завтракал, слушая музыку. Он имел обыкновение сидеть в кровати, держа на коленях поднос, а его ноги плавно, практически незаметно, танцевали под простыней в такт музыке. Тогда я тоже слушал либо часть того, что слушал он, либо целое произведение вместе с ним. Дело совсем не в отличной стереосистеме; скорее всего это было иное качество слушания, которое превосходило то, к чему я привык, и это происходило естественно, когда я слушал музыку вместе с ним».
К сожалению, Шале Таннегг продали, поэтому его более нельзя было снимать для встреч в Саанене. Шале в Шонриде, сразу за Гштадом, заменило его; дом открыли для К., как в свое время Таннегг, Ванда Скаравелли и Фоска. К. дом нравился меньше, чем Таннегг; он продолжал совершать дневной моцион через лес к реке, но теперь ему приходилось ехать до Таннегга, чтобы начать прогулку. Каждый раз, ступая ногой в лес, К. спрашивал: «Можно войти?»
В сентябре того года в Броквуде находились некоторые из индийских и американских попечителей, собравшись на международное заседание. Скотт Форбз разыскал архитектора, пока К. находился в Америке; архитектор разработал проект, но ему пришлось сделать макет, поскольку К. не разбирался в архитектурных чертежах. Когда К. показали макет, он отверг его; по его мнению, здание скорее напоминало мотель. Присутствующие попечители согласились с ним. Скотт решил заменить архитектора. Для архитектора, пожелавшего отойти от проектирования подобия мотеля, был выдан следующий перечень: двадцать небольших спален, снабженные душем и туалетом, гостиная, столовая, библиотека, размещение обслуживающего персонала, кухня и, более того, комната «тишины». К. писал: «Должна быть комната, где можно побыть в тишине. Таково ее предназначение... Словно печь, обогревающая весь дом... Если такой комнаты не будет, весь центр станет проходным двором, когда люди приходят и уходят, работают и действуют». К. настаивал, чтобы здание было построено из лучших материалов; ему хотелось, чтобы все соответствовало самым высоким стандартам.
Перебрав еще несколько архитекторов, Скотт Форбз случайно узнал о Ките Кричлоу, прочитав о нем статью. В Англии не было ни одного здания, построенного им, но он показал Скотту фотографии своих работ за рубежом, преимущественно постройки религиозного плана. На следующий год в июне Кричлоу пригласили в Броквуд для встречи с К., который сразу же почувствовал в нем нужного человека — скорее в результате личного знакомства и разговора, чем его набросков. Будучи англичанином и действительным членом королевской академии искусств, где он преподавал, Кричлоу не имел полномочий строить в Англии, поэтому реализацию его проекта взяла на себя английская фирма «Триад».
Заявка на строительство была отвергнута в феврале 1985 года. Когда же в марте подали на аппеляцию, выяснилось, что она составлена неправильно, поэтому не имеет силы ни заявка, ни отказ. В мае обратились с еще одной заявкой, которая была удовлетворена в августе, но лишь 26 февраля 1986 года было получено разрешение на строительство.
Осенью 1984 года Мери Зимбалист пришлось отправиться на два дня из Броквуда в Рим, чтобы проведать свою старую итальянскую служанку, работавшую у нее в Малибу. Когда она вернулась, К. сказал: «Когда ты вдалеке, мне становится труднее. Тебе надо спешить, чтобы все понять. Может, я проживу еще десять лет, но ты обязана, ты должна пережить меня, чтобы ухаживать за этим субъектом», — очевидно, имея в виду себя. Разумеется, он чувствовал, что нужно воспитать и обучить молодых людей, которые продолжат дело после его смерти.
28 октября 1984 года К. вместе с Мери Зимбалист прибыл в Дели, где на неделю остановился у Пупул Джаякар. Через три дня миссис Ганди, проживавшая на той же улице, была убита. Это ужасное событие наложило отпечаток на все время пребывания К. в Индии той зимой, хотя он продолжал выступать как обычно, с беседами в Раджхате, Мадрасе и Бомбее, ежедневно общаясь с учителями и учениками Риши Вэли в течение трех недель пока останавливался там. По привычке, по пути из Бомбея в Охай К. на четыре дня сделал остановку в Броквуде в феврале 1985 года. Когда он 17 февраля вылетел в Лос-Анджелес, ему оставалось прожить ровно год. В марте К. прошел ежегодный плановый осмотр у нового молодого врача доктора Гари Дойтча из Санта-Паулы, в 16 милях от Охай. Нового врача рекомендовал друг Мери, когда бывший врач из Лос-Анджелеса порекомендовал найти терапевта поближе к Охай. Доктор Дойтч понравился К. сразу. Именно этот врач лечил К. во время его последней болезни.